Что было, то было (повести, рассказы)

Живя под одной крышей с Евдокимом Никитичем, Ольга подметила в его обращении с колхозницами, как ей казалось, нехорошую черту: уж слишком он строг, чересчур требователен ко всем без разбору. У многодетной солдатки, месяцами не получающей вестей от мужа, лихонько на душе. А тут еще накричал председатель. И за что? За то, что она на гумне, у молотилки, вдруг расплакалась, а остальные давай утешать. Работа остановилась. И надо же было в эти минуты появиться Евдокиму Никитичу! Нашумел…

Вечером Ольга завела с ним разговор об этом. В той солдатке она видела себя: та же печаль, которую лишь слезами и смывают на время, до новой вспышки… Говорила Ольга о душевном внимании к людям, о том, что надо порой и похвалить человека — похвала, если она заслужена, еще больше окрылит его. Работают-то женщины не жалеючи сил, до войны даже мужчины наверняка не везли на своих плечах такой ноши. Другая крепится, не просит помощи, а самой уж так тяжко — и за мужика работать в поле, и семью обиходить! Хоть разорвись. Сочувствовать надо таким…

Сначала Евдоким Никитич недоверчиво ухмылялся, потом проняли его Ольгины слова, согласился:

— Верно ты говоришь. Но народ-то разный.

— Так ты и подход разный имей, — посоветовала Ольга.

— Поглядел бы я, какой подход выбрала бы ты к нашему Венчику. Как-нибудь кликну тебя послушать его гонор.

Венчиком звали в колхозе Вениамина Жилкина. Ему не было и тридцати. Мужчина вроде бы в силе, но с каким-то, видать, большим изъяном — оказался непригодным для армии даже в войну. А главный-то его изъян, но твердому убеждению Евдокима Никитича, — лень, родившаяся раньше самого Венчика. Ленивых же председатель «Авроры» терпеть не мог.

И вот однажды Евдоким Никитич позвал Ольгу в переднюю избу.

Венчик сидел на широкой лавке, опершись локтем о подоконник, и важно потягивал маленькую трубку-носогрейку.

— По делу иль так, поболтать, Вениамин? — спросил Евдоким Никитич.

— Авансик требовается, председатель, — ответил Венчик и выпрямился.

— А я-то подумал — за нарядом на работу, — не без иронии заметил Евдоким Никитич.

— Надо сперва поесть.

— Ох, Венька, Венька! На той неделе отвешал тебе муки, мяса. Быстро что-то управился.

— Вез запасов живем, сам знаешь. Всё уже.

— Так ты бы работал…

— По силе-возможности работаю.

— Авансик, говоришь? Брать берешь, а трудодней-то твоих не прибывает. Ладно еще баба работящая досталась. Как бы ты жить стал на свои-то трудодни?.. Бывало, из последнего тебе выпишешь — на страду оставлено, а ты хоть бы спасибо колхозу сказал да на работу приналег в знак благодарности. А то, помнишь, зимусь набрал продуктов — на лесозаготовки собрался. И пока жена шила рукавицы да штаны чинила — съел все и про лес забыл. Ровно тебя не касается, какое нынче трудное для Родины время…

— Давнишнее это. Зря ворошишь. А трудодни заработаю.

— Да как не ворошить, если у тебя стыда нет? — вспылил Евдоким Никитич. — Или, по-твоему, стыд не дым, глаза не выест? Вот узнают наши фронтовики, как ты им в победе помогаешь, они ж тебя…

— Ты всегда так, председатель… с укорами. А себе?

— Что себе? — распалился вконец Евдоким Никитич.

— Да так, между прочим.

— Нет, ты договаривай!

— Нечего договаривать, сам небось догадываешься.

— Что за намеки?

— Не намеки — на самом деле.

— Ладно, на правлении скажешь. Вот бабы будут решать — дать тебе аванс или не дать, тогда и скажешь. Все! Прения закончены. А ко мне за авансами можешь не приходить — хватит мне грех на себя брать, есть правление, оно пускай и распоряжается… Лодырей покрывать мне партия не разрешает…

Ольга слушала и молчала.

— Видала, каков гусь?! — сказал Евдоким Никитич, когда Венчик сердито хлопнул дверью.

Ольга улыбнулась:

— Променять бы его на фронтовика…

— Безо всякой замены отдадим. И жена согласится. Меньше стыда. Натерпелась, бедняжка, лиха.

От Евдокима Никитича Жилкин не на работу направился, а в сельсовет за три километра. Там он заявил, что своими глазами будто бы видел, как председатель колхоза «Аврора» (Евдоким Никитич из-за недостатка людей одновременно был и кладовщиком) тащил к себе домой мешок зерна с колхозного склада. «В три погибели согнулся. Наше, колхозное. Каждое зернышко вот этими руками взращено».

Ольга-то знала: Евдоким Никитич был честен до щепетильности. На первых порах жизни в колхозе, осенью, она раз увидела такую картину, зайдя в переднюю избу. Евдоким Никитич, взяв за нижние углы мешок с картошкой, вытряхнул содержимое посередь пола — только пыль столбом.

— Смотри, Ольга, что натворила моя старая кикимора! — злой, побагровевший шумел на весь дом Евдоким Никитич. — Картошку приготовила для поставок. А на дне-то мешка вон сколько песку!

Павлиновна стояла тут же, скрестив на груди руки. Конечно, она не из тех, чтобы промолчать. Тотчас подала голос:

— Много ли там песку-то, ворчун старый! Смотри — напылил…

— Много ли? А это что? — указал Евдоким Никитич на сыпучую землю, покрывшую ворох картошки.

— Один совок всего-то.

— А зачем, я тебя спрашиваю?

— Зачем… — усмехнулась Павлиновна. — Ровно не знаешь. У всех картошка с землей, а у нас как вымытая.