ЧП на третьей заставе

Резон в словах замнача был, проверить такое предположение стоило, но для Сурмача и без того было все ясно: Куцый — вот кто встречал контрабандистов. Но если это так, то факт для заставы ох какой хлопотный. Вот Свавилов невольно и отодвигает неприятности подальше, авось не на самой границе ждали «волчат»…

Юрко Шпаковский продолжал:

— И еще Славка говорил, что у тех, из УВО, была вализка, берегли они ее, очень берегли.

«Вализка? А… вализка — это чемодан… Наверно, Шпаковский говорил о бауле. Но что за секрет в нем?» Уж кажется, Аверьян обнюхал бандитскую поноску со всех сторон.

Юрку показали фотокарточку убитого. Но Шпаковский рыжего контрабандиста видел впервые.

— Они в магазине Щербаня сидели. А ушли ночью, — пояснил он.

«Щербань?» — Аверьян от удивления даже присвистнул.

— Щербань! Роман?

Юрко подтвердил:

— Он.

— Субчик-голубчик! Жив! И неплохо пристроился! Эх, добраться бы до него!

— Щербань — фигура, — заговорил Свавилов. — Резидент «Двуйки».[2] Вербует среди контрабандистов пополнение для УВО и для польской разведки: словом, на хозяина работает не за страх, а за совесть, и себя не обижает.

Юрко распрощался с Сурмачом и ушел. Свавилов некоторое время молчал, потом спросил Аверьяна:

— С чего будем начинать? Найти пятерку лихих надо непременно.

— Может, для начала еще покопаться в бауле? Есть же в нем какая-то заковыка.

— Ну что ж, покрутим баул, а я по своей линии еще поищу, наведу у сведущих людей кое-какие справки, — решил замнач.

С тем они и вернулись на заставу.

«В чем же секрет баула?»

Аверьян со Свавиловым разобрали бандитскую поноску до последнего гвоздика. Дно действительно было двойное. И в этом тайнике-схроне более пятисот пакетиков сахарина и до сотни швейных иголок. «Вот она, настоящая контрабанда!»

Опять гладили утюгом бумажки из-под белого порошка, уже не надеясь, что хоть на одной из них тепло проявит тайнопись.

Эта нудная работа своим однообразием, своей кажущейся глупостью высушивала мозги и сердце.

— Может, у той святой пятерки был еще какой-нибудь чемоданишко?

Вновь собрали, сколотили баул. Баул как баул, самоделка из фанеры. Уж она походила по дорогам и тропам, путешествуя в чьих-то сильных руках: вон как заелозили ручку из сыромятного ремня.

«Ручка! Из тройного широкого ремня, увязанная в два следа суровой ниткой…»

Разматывал Аверьян нитку и удивлялся старательности и терпению хозяина.

«Ах, вот почему он был такой настырный…»

Между ремнями зажата записочка.

С какой осторожностью, даже с нежностью, расстелил ее Аверьян на столе и бережно разгладил. Мелкие-мелкие буквы: «„Двуйка“ требует действий. Передайте Казначею, что „наследство“ необходимо перевезти за границу. Квитке отчитаться перед Григорием. Его приказ — ото наш приказ. Для личных нужд подполья оставьте сотню. Волк».

* * *

По пути в Турчиновку Аверьян заехал к Ярошу в больницу, уж очень ему хотелось, чтобы Тарас Степанович вспомнил, как пограничник Куцый ударил его прикладом.

Ярош был в прежнем состоянии. Лежал раскидисто на ватной небольшой подушке, подсунутой под плечи. Сурмач рассказал ему о первой удаче поисков, о содержимом баула и начал выспрашивать о подробностях боя в секрете.

— Кто вас прикладом-то долбанул? Пограничник?

Но Тарас Степанович не помнил подробностей.

— Напраслину на человека возводить не хочу. Меня долбанули. Не ожидал я… Ну и сгоряча выстрелил… А кто меня огрел и в кого я пальнул — не помню, видать, сознание уже терял.

Сурмача сердила такая неопределенность, а с другой стороны, вызывала невольное уважение к опыту чекиста: не убедился, не проверил — не утверждай.

И с этого момента Аверьян признал над собой моральное старшинство Яроша.

Он процитировал тайный приказ Волка, который помнил дословно.

Заволновался Ярош:

— Объявился… Гроши ему потребовались! А, по всему, награбил немало! Только оставить для своих нужд разрешил Квитке сто тысяч.

— Сто тысяч? — удивился Сурмач.

— Не сто же рублей!

— Так сколько же в том «наследстве»? Миллион?

— Придет время — сосчитаем, — пообещал Ярош.

Вначале Сурмач не мог преодолеть гнетущее чувство сострадания к тяжелораненому: лица не видно — сплошь затянуто бинтами, мерцает один глаз да шевелятся обескровленные губы. И невольно смотришь только на них. Но вот посидели они с часик, поговорили о всякой всячине, и Сурмач понял, что перед ним мужественный человек, который меньше всего нуждается в жалости.

* * *

Начальника Турчиновского окротдела доедало беспокойство: новый сотрудник уехал в погранотряд, и третьи сутки от него ни слуху ни духу.

И вот — появился.

— Разрешите доложить…

— Разрешаю…

Аверьян — сдержан. Никакой отсебятины, никаких эмоций: как встретили, как на Разъезде мурыжили, как па заставе с командиром отделения поцапался — ни слова. Только — по существу.

Начальник окротдела слушал внимательно, вопросов почти не задавал, разве уточнит что-нибудь. Но когда Аверьян по памяти переписал приказ Волка, а Ласточкин его прочитал, тут уж его сдержанность вмиг испарилась.