Чочара

Так вот, однажды утром Розетта вымылась, как обычно опрокинув себе на голову ведро воды, и затем с силой растирала себе тело полотенцем, стоя возле кровати и положив под ноги дощечку, чтобы ноги не испачкать на нашем грязном земляном полу. Тело у Розетты было крепкое, сильное, чего никогда нельзя было бы подумать, глядя на ее нежное тонкое личико с большими глазами, чуть-чуть удлиненным носом и пухлым ртом над маленьким, слабым подбородком, совсем как у овечки. Грудь у нее была небольшая, но хорошо развитая, как у женщины, которая уже стала матерью, налитая и белая, словно полная молока, с темными, торчащими вверх сосками, будто ищущими ротик рожденного ею младенца. Но живот у нее как у невинной девушки был гладкий, плоский, даже чуть вдавленный, так что темный густой пушок между ее сильными и округлыми бедрами выдавался вперед и казался хорошенькой подушечкой для булавок. Сзади она тоже была чудо как хороша, будто белая мраморная статуя, как те, что стоят в садах и парках Рима: полные и покатые плечи, длинная спина с крутым, как у молодой лошадки, изгибом, а под ним белые, круглые, упругие ягодицы, такие аппетитные и чистенькие, что так и хотелось осыпать их поцелуями, как делала я, когда ей было два годика. В общем, я всегда думала, что всякий мужчина, конечно, настоящий мужчина, при виде моей Розетты, когда она растирает полотенцем свою гибкую спину и при каждом движении вздрагивают ее красивые, упругие, высокие груди, всякий мужчина, говорю я, должен был бы хотя бы почувствовать волнение, покраснеть или побледнеть, в зависимости от своего темперамента. Голова у мужчины может быть занята чем угодно, но при виде нагой женщины мгновенно все мысли у него разлетаются, как стая вспугнутых выстрелом воробьев, и остается лишь неудержимое влечение мужчины к женщине. Так вот, не знаю уж как, однажды утром, когда Розетта, как я сказала, стояла голая в углу комнаты и вытиралась, пришел к нам Микеле и, не постучав, наполовину приоткрыл дверь. Сидела я у порога и могла бы, кажется, предупредить его: не входи, мол, Розетта моется. Сознаюсь, ничего я не имела против того, что он так внезапно к нам ворвался, мать ведь всегда гордится своей дочерью; в ту минуту моя материнская гордость была сильнее, чем удивление и досада. Я подумала: он ее увидит раздетой… Ну что ж, ведь он это сделал не нарочно… пусть увидит, как хороша моя Розетта. Подумав так, я ничего не сказала, а он, обманутый моим молчанием, широко распахнул дверь и вошел прямо в комнату, очутившись перед Розеттой, тщетно пытавшейся прикрыться полотенцем. Я наблюдала за ним. При виде голой Розетты он на мгновение остановился в нерешительности, будто даже в досаде, потом обернулся ко мне и поспешно сказал, что просит извинить его, может, он пришел слишком рано, но все же хочет сообщить нам важную новость — узнал он ее от одного парня из Понтекорво, который по горным селениям продает табак, — русские начали большое наступление, и немцы отходят по всему фронту. Потом добавил, что ему некогда и он зайдет к нам попозже, и ушел. В тот же день, улучив минутку, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз, я, улыбаясь, сказала ему:

— Знаешь, Микеле, ты правда скроен не так, как все парни твоего возраста.

Он помрачнел и спросил:

— Почему ты так думаешь?

А я:

— Попалась тебе на глаза сегодня такая красавица, как Розетта, да еще голенькая, а ты только и думаешь, что о русских, о немцах да о войне и, можно сказать, даже ее не заметил.

Слова мои ему не понравились, и он, чуть не разозлившись, сказал:

— Что еще за чепуху ты городишь? Удивляюсь просто, как ты, мать, говоришь мне это.

Тогда я ему сказала:

— Каждому таракану его детеныш мил. Разве ты, Микеле, не знаешь этой пословицы? А потом, в чем дело? Ведь я не просила тебя приходить сегодня утром, а ты вошел, даже не постучавшись. Может, я бы даже рассердилась, если б ты стал очень пялить глаза на Розетту, но, поверь, в глубине души, именно потому, что я ее мать, мне это, пожалуй, польстило бы даже. А ты и не взглянул на нее, будто и не видел совсем.

Он улыбнулся как-то натянуто, а потом сказал:

— Для меня этих вещей не существует.

И это был первый и последний раз, что я с ним говорила о таких вещах.

Глава V