Чочара

Затем Тонто встал и вышел из домика.

Все вышли вслед за ним, а Микеле, прежде чем он скрылся из виду, крикнул ему, подойдя к краю «мачеры»:

— А ты вместо того, чтобы шляться, предлагая свои услуги, лучше подумай о себе самом… не сегодня-завтра немцы отнимут у тебя твое ружье и пошлют работать, как Северино.

Тонто обернулся и сделал пальцами рожки от дурного глаза. Больше никогда мы его не видели.

После ухода Тонто мы с Микеле направились домой. Розетта и я обсуждали случившееся, жалея беднягу Северино, который сначала лишился своих тканей, а потом и свободы. Микеле шел, опустив голову, и сумрачно молчал. Вдруг он пожал плечами и сказал:

— Так ему и надо.

Я возмутилась:

— Как ты можешь такое говорить? Этот несчастный остался нищим, а теперь, может статься, его там угробят.

Помолчал он сначала, потом, пройдя немного, почти закричал:

— Пока все не потеряют, ничего они не поймут!.. Все. Они должны все потерять, страдать и плакать кровавыми слезами… только тогда это их научит чему-нибудь.

Я возразила:

— Но Северино ведь не за наживой гнался… Ради своей семьи он старался.

Рассмеялся Микеле злым, горьким смехом.

— Ради семьи!.. Обычное оправдание для всех подлостей «в этой стране»! Ну что ж, тем хуже для семьи.

У Микеле, раз уж о нем зашла речь, в самом деле был своеобразный характер. Дня через два после окончательного исчезновения Северино, разговаривая с ним о всякой всячине, я сказала, что теперь зимой рано темнеет и прямо не знаешь, как убить время. На это Микеле ответил, что если бы мы хотели, он мог бы почитать нам что-нибудь вслух. С радостью мы согласились, хотя у нас не было, как вы, наверно, сами понимаете, привычки к чтению; однако в те дни и книги могли быть развлечением. Помнится мне, я, думая, что он собирается нам читать роман какой-нибудь, сказала ему:

— А про что? Наверно, про любовь?

Улыбнувшись, он ответил:

— Молодец, ты попала в самую точку — именно про любовь.

Решено было, что Микеле почитает нам вслух после ужина, в хижине, как раз в тот вечерний час, когда мы не знали, куда деваться от скуки. Хорошо запомнилась мне эта сцена — она врезалась мне в память сама не знаю почему, потому, может, что в тот вечер в характере Микеле проявилась черта, не известная мне до тех пор. Как сейчас вижу нас с Розеттой и семейство Париде; сидим мы кружком на лавках и чурбанах вокруг полуугасшего очага, почти в полной темноте, и лишь маленькая лампадка, заправленная оливковым маслом, висит позади Микеле, чтобы он мог читать свою книгу. В хижине мрачно, как в пещере: свешиваются с потолка черные космы копоти, колеблющиеся при малейшем движении воздуха; в глубине хижины, погруженной во мрак, сидит мать Париде, будто ведьма из Беневенто, до того она старая и сморщенная, и все прядет и прядет шерсть.

Мы с Розеттой были рады чтению, но Париде и все его семейство, проработав целый день в поле, вечером валились от усталости и обычно сразу же после ужина укладывались спать. Вот и теперь дети уже заснули, прикорнув возле матерей.

Микеле вынул из кармана небольшую книжечку и, не начиная читать, сказал:

— Чезире хотелось услышать что-нибудь про любовь, вот я вам как раз про любовь и прочту.

Одна из женщин, больше из любезности, спросила Микеле: происходила ли эта история на самом деле или же, наоборот, придумана? Он ответил, что, может, она и придумана, но так, будто все произошло в действительности. Затем открыл книгу, поправил на носу очки и наконец объявил, что прочтет нам из Евангелия некоторые эпизоды жизни Христа. Мы все слегка приуныли, так как ожидали, что читать будет он какой-нибудь роман; да к тому же все, что относится к религии, всегда кажется несколько скучным, может, потому, что разные религиозные обряды мы выполняем скорее из чувства долга, чем по искреннему побуждению. Париде, выражая общее чувство, заметил, что все мы знаем жизнь Христа и потому вряд ли услышим что-нибудь для себя новое. Розетта же ничего не сказала; однако потом, когда мы возвратились в нашу лачугу и остались одни, она заметила:

— Ведь если он в Христа не верит, почему же он не оставит его в покое? — Слова Микеле слегка задели ее, но не рассердили. Она питала симпатию к нему, хотя, как и все другие в деревне, в сущности, не понимала его.

Микеле в ответ на слова Париде лишь ограничился тем, что с улыбкой спросил:

— А ты в этом твердо уверен?

Затем он сказал, что прочтет нам про Лазаря, и спросил:

— Вы помните, кто он был?

Все мы, конечно, слышали про этого Лазаря, но при вопросе Микеле почувствовали, что толком не знаем ни кто он, ни что он сделал. Может, Розетта это знала, но и она на этот раз промолчала.

— Вот видите, — сказал Микеле своим спокойным и вместе с тем торжествующим тоном, — говорите, что знаете про жизнь Христа, а даже не помните, кто был Лазарь… а ведь воскрешение Лазаря, как и все остальное, вы могли множество раз видеть в церквах на картинах и фресках, где изображены Страсти Господни, даже и у нас в церкви.

Париде, возможно, подумал, что в этих словах кроется упрек ему, и сказал: