Член общества, или Голодное время

Как член Общества гастрономов я стал пользоваться привилегией. Мне выдали пачку бесплатных талонов на комплексные обеды в Доме писателей. С двенадцати до трех я мог удовлетворять свою физиологическую потребность в еде по индивидуальному плану, то есть не утруждая себя дружеским общением с товарищами по ассоциации. Впрочем, и здесь было с кем пообщаться, в этом небольшом сумрачном зале с таинственным витражом и дубовыми стенами. Здесь питались писатели. Правда, обедали далеко не все; ели лишь состоятельные, а менее состоятельные больше пили, чем ели; водка в те дни становилась дешевле закуски, и шло классовое размежевание. Не знаю, что связывало гастрономов с руководством Дома писателей, но как член Общества я получил талоны с печатью писательского правления, точно такие же, как работники Дома и лишь некоторые особо привилегированные литераторы. Причем, кроме меня, среди расплачивающихся талонами больше не было ни одного гастронома, по крайней мере явного, не тайного и мне, значит, не известного. Позже я узнал, что все мы были распределены по разным престижным заведениям вроде этого, где каждому предоставлялась возможность вне плановых собраний утолять возникающий аппетит в дежурном порядке.

Помню, вначале мне было ужасно неловко съедать дармовой обед (писатели-то в большинстве своем платили наличными), ведь я по природе своей все-таки человек достаточно совестливый (и не писатель), но в том-то и прелесть этого кабака – напомню, сами писатели называли кабак “ кабаком

”,- в том-то и прелесть, что, побывав тут два-три раза, новичок переставал быть чужаком и принимался завсегдатаями уже как в доску свой, тем более если он обнаруживал склонность к употреблениям. Долмат Фомич, который весьма ревниво относился к моим посторонним знакомством и который почему-то недолюбливал, не сказать, презирал современных писателей (во всяком случае, здешних), пожалуй, недооценил мою общительность. Иначе бы он похлопотал о моем перераспределении в другой буфетосодержащий клуб, да хотя бы к тем же архитекторам или композиторам.

Парк Победы. Даже кнопка звонка, родная, фамильная, заменена на новую, не мою. Я звонил и звонил: не хер прятаться, знаю, что дома. Почему-то представил, что дверь открою я сам. Что бы было тогда? Вот открыл и стоит, не узнает, не знает – меня: “ Ты кто? ” “А ты? ” – отвечаю с угрозой – себе-ему.

Зашебуршало.

Открывший дверь оказался широкоплечим, верзилистым и чернокожим, родом из Африки. Не ожидал. Не я. И даже не

Валера. “ Вы кто? ” – спросил я вежливо гостя. Он сказал с характерным танзанийским акцентом: “Шилез! ” “Это я

Жилец ”,- ответил я мысленно. Но спорить с ним не стал.

Побрел восвояси. То есть во дворец Шереметева, чтобы дерябнуть в кабаке 150 “Менделеевки ”. Я не хотел думать, что сделали они с моей квартирой. Шилез так шилез.

… За соседним столиком говорили о музыке революции. А тогда была perestroyka. Не то была, не то уже кончилась.

Наверное, кончилась. От этого нерусского слова всех мутило давно, им обожралось все человечество, а мы и подавно.

У нее тоже была своя музыка. Muzika perestroyki.

“Уж лучше в Союз композиторов ”,- сказал я и попытался напеть то, что слышал сейчас; мелодия деформировалась, расползлась, растворилась в кабацком гуле, исчезла. Я остался ни с чем.

Некто – громко: “ Ничего у нас не получится, пока мы по капле не выдавим из себя Достоевского! ” Мне показалось, что произнесено это нарочно для меня, чтобы услышал; нет, конечно. Все замолчали.

“Лично я,- и тут говорящий весьма натуралистично потужился,- выдавливаю… выдавливаю… каждый день… по капле… ” – и – уронил рюмку, задев локтем.

Что ли впечатлительным стал я, или что-то оно со здоровьем, или сам хватил лишнего, но “ капля Достоевского

” оказалась последней, переполнившей чашу… чего там?.. терпения – дармовый обед запросился наружу. Я поспешил в уборную. Вот тебе и катарсис, подумал, нагнувшись над унитазом. Смыл.

Стоя перед раковиной, глядел на себя в зеркало; на меня пялилось мое невеселое “ я” с малиновым пятном на лбу.

Молодой, почти юный, ангелоподобной внешности литератор с равнодушным видом держал ладони перед гудящей автосушилкой. “Сейчас многие пытаются писать плохо, – обратился он ко мне, моющему лицо. – Писать плохо дьявольски трудно, гораздо труднее, чем хорошо ”.

Я сказал: “У некоторых получается”.

“У немногих. Впрочем, имена на слуху. Но это, видите ли, на уровне стиля. На уровне стиля – да, бывают удачи. Иное дело сюжет… ” – “Какой сюжет? Кого же сегодня заботит сюжет? ” – послышался утробный голос из-за дверцы кабинки.

“То-то и плохо, что никого не заботит, – прибавил громкости мой собеседник. – Или нет, скажу по-другому: оттого, что сюжет сегодня никого не заботит, как раз и не выходит по-настоящему плохо. Можно сколько угодно резвиться на полях бессюжетности, теша себя ребяческой мыслью, что ты уже достиг совершенства косноязычия, но что из того? По-настоящему плохо лишь тогда, когда сюжет, именно сюжет, заведомо плох ”.- Он мне подмигнул.