Чистые струи

— Ты не любишь, когда тебе советуют?

— А что вы злитесь, если это мой спиннинг?!

— Я не злюсь, а хочу, чтобы ты стал настоящим рыбаком.

— И без вас стану!

Он отшвырнул в сторону карася и поднял спиннинг. Катушку заело. Он коротко и с ненавистью взглянул «а меня.

— Промой ее в воде.

Он бросил спиннинг мне под ноги.

— Можете забрать!

— Коля!

Он убежал в дальний конец залива, а я вернулся к стану. Картошка сгорела. Жар еще был. Я полез в рюкзак. Под руку попала банка сайры. Мне стало тяжело. Тяжелее, чем было вечером, чем было ночью. Я налил стакан водки. Странно… Ну что же еще?! Что?

Я нашел его на прежнем месте. Коля сидел со спиннингом в руках. Он вскочил и чуть не уронил спиннинг. Он бросился ко мне.

— Простите!

Он был очень худой. Я не чувствовал его веса. Он обхватил меня за шею и замер.

— Ну… Ну что ты, чудак!

Коля не выпускал из рук спиннинга.

Мы ели печеную картошку и поглядывали друг на друга.

— Коля!

Он осторожно поднял голову. «Ну не надо, а?! Ну, пожалуйста, не надо!» — сквозило в его взгляде.

— Ты побудешь один?

Лицо его потемнело. Но он смотрел на меня не отрываясь.

— Мне надо привезти кое-какие вещи. Мы ведь проживем тут долго, а без этих вещей ну просто никак нельзя.

— А… бензин?

— Тут тоже есть маленькие секреты! Только об этом я тебе пока не расскажу.

Он смущенно улыбнулся. Я перевел рычажок краника на «Р». Резерва хватит ненадолго. До сенокосного стана хватит. А там заправлюсь. Я часто заправлялся на стане.

— Мне… рыбачить?

— Пожалуйста! Ты теперь свободен. Делай что хочешь!

— Я буду рыбачить, можно?

— Ну что ты на самом деле!

— Я возьму ваш садок?

— Мой? Мой не бери. Возьми у меня в рюкзаке свой.

— Мой?!

— Да. Капроновый. В него много входит.

Он шел за урчащим мотоциклом. Он держался за белую кожу седла.

— Вы скоро вернетесь?..

— Я буду спешить.

— Нет! Не спешите… Я подожду…

— Ты хочешь подольше побыть один?

— Нет! Дорога плохая…

— Ты же знаешь, что этот мотоцикл никогда не падает.

— Вы же выпили…

— Нет.

— Но…

— Я хотел выпить, потом раздумал. Я вылил ее в костер.

— Правда?! Но… все равно… ты… осторожнее, ладно?

— Хорошо.

Я полетел по черной пересохшей тропинке. Я старался не оглядываться.

Я хотел ехать как можно осторожнее. Это было невозможно. Мне казалось, что с ним что-то случится.

В квартиру я вошел совершенно обессиленный. Тело гудело, в ушах не смолкал гул мотора.

Спальник, палатка, плащ… Может, и одеяло?

Крокодил Гена вошел не позвонив.

— Увидел, старик, что ты проскочил! Привет!

Возьму и одеяло! Где-то был у меня еще один брезентовый костюм…

— Ну что, всучил тебе шеф паразитика?

— Что?

— Всучил, говорю…

— Заткнись!

Крокодил Гена долго стоял молча. Я собирал вещи. Он так и ушел, не сказав больше ни слова и не попрощавшись. Мне было плевать на это. Зря я друзей не обижал.

Прости, старик!

Нас роднила страсть к мотоциклам и спиннингам.

В начале мая он, как обычно, пошел в отпуск. Но прогадал: целую неделю занудливые дожди плавили загородные дороги. Меня это радовало и утешало — его хвастливые рассказы о поездках в одиночку всегда сопровождались самодовольными ухмылками. Эти ухмылки, как маленькие мины, постоянно взрывали меня. Мы ссорились.

Сейчас хвастать ему было нечем. Он торчал дома и становился все раздражительнее.

Девятое мая выдалось солнечным. Я лихорадочно собрал рюкзак и позвонил ему. Но он уже уехал. Этого я от него не ожидал.

Он заявился после обеда. Успел уже сходить в баню и, конечно же, в магазин: карман его широкого пальто выразительно оттопыривался. Рассказывать ему было нечего: за городом, куда ни сунься, непролазные топи.

Он чувствовал себя виноватым, прятал от меня чуть мутноватые голубые глаза и покряхтывал. Так он всегда извинялся. Обостренное чувство самолюбия не позволяло ему делать это каким-либо другим способом. Да бог с ним! Все же он почти на двадцать лет старше меня.

Он понял, что я не сержусь, и засветился. Вся его прекрасная бледная лысина порозовела.

Мы сидели рядом, и нам было хорошо думать, что вот-вот обдуются полынным ветром дороги, уляжется в заливах приносная муть, и хлынет к зазеленевшей прибрежной кочке холодный после зимней спячки амурский карась.

Слишком много слов и энергии нужно было потратить, чтобы выразить хоть малую частицу того, что нас распирало. Мы суетливо ухаживали друг за другом, поглядывали в залитое солнцем окно и улыбались.

— Все-таки люблю я тебя, собаку! — сказал он и поскреб мизинцем лысину.

Он был неприхотлив и всегда искренне смущался, когда я пододвигал к нему тарелки. Я заметил, что люди, побывавшие на войне, к еде и сну относятся без особого трепета.

— Не обзывайся! — ласково предупредил я.

— Ишь ты, скотина! — ухмыльнулся он одобряюще. Ему, наверно, нравилась моя еще молодая ершистость. — А ты забыл, как сам обзывался?