Чистые струи

Валек соскочил на засугробленную узкую платформу и, цепляясь разношенными валенками за угловатый чемоданчик, побежал к автобусной остановке.

Автобус шел так долго, что казалось, будто он сбился с пути и кружит вокруг города. Заходили и выходили люди в спецовках, пахнущих совсем не так, как у лесорубов. Что-то тяжелое и солидное было в этом запахе. Потом остановки стали чаще, а пассажиры — в чистой удобной одежде. С сумочками, портфелями. Валек присматривался к шубам. Иногда понимал: эта из белки, эта из ондатры. Но были и такие, что хоть всю жизнь думай — из чего она, не догадаешься. Свет-то вон какой! Сколько зверья всякого — и нашего и заморского.

Но шубы из крота Валек так и не увидел. А хотелось поглядеть, во что превратятся лежащие в его чемоданчике пятиугольники легких шкурок.

Вот и главная улица, на которой нужно отыскать столько раз снившийся ему сказочно богатый, набитый таинственными припасами охотничий магазин.

Было уже почти светло. По главной улице шли звенящие трамваи, их обгоняли, оставляя за собой длинные белые облака то ли дыма, то ли пара, серые легковые машины. Город был в тисках мороза, и Валек ойкнул, выскочив из прогретого уставшим мотором и множеством людей большого автобуса. Сразу защипало нос, а ресницы покрылись влажным белым пушком.

Валек дважды отогревался в подъездах, прижимаясь к горячим ребристым батареям, пока не оказался в заставленном пустыми дощатыми ящиками обширном дворе. Не думал он, что вход в охотничий магазин будет такой неказистый: низенькая, обитая почерневшей фанерой дверь едва открывалась, зарываясь в подмерзший сугробик. Чем-то полюбилась она бездомным городским псам — на фанере настыли многослойные желтые потеки. Посыпали бы у порога махорки, что ли!

С улицы в слабость искусственного света — сразу ничего не разглядишь. А когда разглядел, оттиснутый не обращавшими на него внимания людьми под какие-то доски, понял, в какую беду попал. Здесь шел ремонт.

Он долго стоял в парном тепле просторного, но очень уж низенького помещения, надеясь на чудо. А вдруг сейчас эти люди уберут подмости, повыбрасывают на свет двора все ведра, баки, корыта, и придет хозяин… Валек ждал, тихонько глотая подступившие к горлу слезы Рабочие не торопились. Видно, они еще и не приступали сегодня к делу, только готовились: курили, вели непонятные разговоры. Валек, улавливая отдельные слова, удивлялся как сквозь сон: мужики интересовались нарядами! Потом соображал: не себе, наверно, женам..

Потом, вроде, о музыке. Аккорды. Ясно — о музыке! Город… Жизнь широкая, недоступная. А послушай лесорубов! Цепи, соляр, верхонки…

— Эй, малый, ты что тут забыл?

Валек вздрогнул, помедлил. Ответить? Уйти? И он заплакал.

Только сейчас понял, почувствовал, что вернется домой ни с чем, что город обманул его, обманул жестоко, бессердечно. Ведь не привезет он ни лекарств матери, ни ползунков, ни папирос отцу. Так ждал каникулы! Столько снов было про город, а он совсем не такой.

Его о чем-то спрашивали, тормошили, но ничего не могли понять, потому что ответы его были похожи на бред больного ребенка. Вальку было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. А тут еще уронил чемоданчик, рассыпал по грязному полу любовно перетянутые шпагатом пакетики. Никто не помогал ему собирать их — стояли, разом замолчав.

Он пошел по двору, не чувствуя уколов свирепого городского мороза, забившего нос тугими ледяшками. Удивился, но ничуть не встревожился, ощутив в валенке коварный комочек слежалого снега. Придется подшивать.

— Эй, пацанчик! Слышь! Три нос скорее! Дай-ка я потру.

Валек не сопротивлялся, но и не помогал подскочившему прохожему.

— Ревел, что ли? Обидели? Чего мотаешь головой? — обеспокоенно спрашивал пожилой прохожий в шикарном белом полушубке, белых бурках и толстых кожаных перчатках.

Часа два Валек скитался по главной улице, заходя в магазины, булочные, даже кинотеатры, — воруя в них понемногу оживляющего и усыпляющего тепла. Потом, устав, догадался, что греться можно в трамвае, и сел в первый же остановившийся вагон. Вагон скрипел, покачивался, дергался. Валек засыпал, просыпался, поправлял сползающий с колен чемоданчик и засыпал снова.

— Конечная. Трамвай идет в парк!

…Валок увидел яркий зеленый парк. Там было много народу в летних платьях, журчали фонтаны и пели птицы… Он вскочил и кинулся к двери. Захлопнувшиеся было двери с визгом открылись снова. Валек упал в снег, снова собрал разлетевшиеся шкурки и пошел назад, туда, где — далеко-далеко, еле видно — черные рельсы сворачивали на широкую, оживленную главную улицу.

В половине третьего он наконец-то очутился на знакомом неубранном перроне, поставил на снег чемоданчик и стал бегать по грязному снегу, стараясь согреть ногу в прохудившемся валенке. Прошло, наверное, больше чем полчаса, а на перроне никто не появлялся. И поезда не было.

Валек пошел к вокзальчику. Дверь примерзла, что ли? Он постучал в нее кулаком.

— Эт куда ж ты ломишься?

Пожилая женщина в черном форменном пальто держала в руках большую фанерную лопату.