Чистое и порочное

– Я не так наивна, сударыня, и не настолько порочна. Я обхожусь без того, чего мне недостаёт, вот и всё, не ставьте мне это в заслугу, не надо… Но мы никогда не утрачиваем полностью того, в чём знаем толк, так как когда-то у нас это было. Вероятно, именно поэтому мой мальчик сильно ревнует. Я напрасно стараюсь – а вы слышали, что я неплохо это умею, – мой бедный малыш, не лишённый чутья, беспричинно впадает в гнев и трясёт меня так, словно непременно хочет расколоть… Это просто смешно.

И тут она действительно рассмеялась.

– А то… чего вам недостаёт… в самом деле недостижимо?

– Возможно, нет, – надменно произнесла она. – Но мне было бы стыдно мешать правду с ложью. Видите ли, сударыня, представьте себе… Отдаваться как дурочка, даже не зная, какие слова и жесты у тебя вырываются… Стоит лишь об этом подумать… О! Эта мысль мне невыносима.

Видимо, она даже покраснела, ибо мне показалось, что её лицо потемнело. Она беспокойно ёрзала головой по белой подушке, приоткрыв рот, словно женщина, которой грозит наслаждение. Две точки красного света следовали за движением её больших влажных серых зрачков, и мне было нетрудно вообразить, что, перестав лгать, Шарлотта рискует только стать ещё красивее… Я сказала ей об этом с опаской и добилась лишь того, что она сделалась довольно сдержанной и настороженной, какой я её видела в такси. Мало-помалу она овладела собой и замкнулась. Несколькими словами она преградила мне путь в ту область души, которую, казалось, столь высокомерно презирает; область, омытую кровавым именем внутреннего органа – сердца; она также запретила мне вход в пещеру запахов и красок, тайное убежище, где резвились в безопасности могучие арабески плоти, загадочно переплетённые члены, символические монограммы Неумолимого Рока… В слове «неумолимый» я сосредоточиваю пучок сил, для которых мы не сумели придумать иного названия, как «чувства». Почему не одно-единственное чувство? Это звучало бы целомудренно, и этого было бы достаточно. Чувство: пять прочих подчувств копошатся вдали от него, и оно вбирает их в себя единым толчком, словно жгучие лентообразные щупальца, полуводоросли-полуруки, которые выбрасывает некое подводное создание.

Чувства, эти несговорчивые вельможи, невежественные государи былых времён, которые учились лишь необходимому: притворяться, ненавидеть, повелевать. Тем не менее именно вас сдерживала Шарлотта, намечая произвольные рубежи вашей империи; Шарлотта, лежавшая под покровом ночи, присмиревшая от опиума; но кто ещё, кроме Шарлотты, способен установить ваши зыбкие границы?

Я тешила себя надеждой, что Шарлотта, искавшая моего одобрения, будет, возможно, также добиваться моей симпатии. Ничего подобного не случилось. Под утро она прибегла к не выходящей за рамки пошлости манере, пройдясь по двум-трём довольно красивым общим местам, как-то: «Единственный подлинный звук, которым мужчина заявляет о своей власти в доме, – это звук ключа, нащупывающего замочную скважину, когда он ещё стоит на площадке у входа…» Как только она поднялась, собираясь уходить, я притворилась спящей, лёжа на своём узком отдельном матраце. Она старательно и неспешно запахнула пальто на своей округлой груди, где обитало обманчивое воркованье, и две красные искры вылетели из её больших глаз, когда она опустила на лицо лёгкий тюль, перед тем как уйти. Сколько ещё на ней теней… Я не в силах их разогнать. Думая о Шарлотте, я пускаюсь в плаванье по волнам воспоминаний, воспоминаний о ночах, не увенчанных ни сном, ни достоверными фактами. Скрытое вуалью лицо искушённой проницательной женщины, сведущей в обмане и нежности, соответствует преддверию этой книги, которая поведает грустный рассказ о наслаждении.

Мне не пришлось далеко ходить за мужскими признаниями. Наедине с женщиной, чья сдержанность или порочность внушает мужчине доверие, его откровенность бьёт ключом. У меня создалось впечатление, что в том возрасте, когда женщина со взором, затуманенным долговечной признательностью, запоздало воспевает земные блага, выскользнувшие из её рук, а также жестокость дающего, его низость и превосходство, мужчина вынашивает злобу, над которой не властно время.

Мой приятель X., известный человек, расстаётся со своей скромностью и прекрасным настроением лишь в те часы, когда, оставшись со мной с глазу на глаз, принимается воскрешать своё прошлое – прошлое прославленного любовника. «Ах уж эти шлюхи! – воскликнул он как-то вечером. – Среди них нет ни одной, кто избавил бы меня от своих объятий». Он не употребил последнего существительного, а прибег к другому, более хлёсткому слову, свидетельствующему о страшно травмированном мужском желании.

Я редко встречала у женщин враждебность, которую мужчина испытывает по отношению к любовницам, использовавшим его в чувственном плане. Будучи житницей мужского изобилия, женщина знает, что она практически неистощима. Неужели мне придётся уже на первых страницах этой книги заявить, что мужчина столь же мало создан для женщины, как женщина предназначена для мужчины? Дальше будет видно.