Чистое и порочное

Я приняла предложение, сквозившее в её словах, ради удовольствия вновь увидеть Шарлотту; новая встреча в мастерской-курильне, приветливой и неуютной, как вокзал, доставила мне больше удовольствия, чем я рассчитывала, ибо она была одна. Никакой сердитый юноша не стерёг её в глубине багряного сумрака, сгустившегося под галереей. Она сидела с непокрытой головой, в облегающем чёрном платье, слегка подчёркивающем её полноту, без ритуального кимоно, попивая мате.[3] Она предложила мне этот напиток с запахом чая и цветущего луга, налитый в жёлто-чёрную полосатую тыкву.

– Держите угощение, которое я только что настояла в воде, – сказала она, протягивая мне широкую, сплющенную с одного конца трубочку. – Вам удобно? Не подложить ли подушку под поясницу? Видите, какие все смирные сегодня вечером… Женщин нет… Те, что в глубине? Это англичане, серьёзные люди, они приходят только ради опиума.

Её ненавязчивая любезность, приглушённый голос и взгляд серо-зелёных глаз отомкнули бы самое неприступное сердце. Пухлые руки, обыденная бессловесная чёткость каждого жеста – сколько соблазнов для юного пылкого влюблённого!..

– Я вижу, вы одна, госпожа Шарлотта?

Она спокойно кивнула.

– Я отдыхаю, – бесхитростно ответила она. – Вы скажете, что я могла бы отдыхать дома… дома как следует не отдохнёшь.

Её уверенный и доброжелательный взгляд блуждал по сторонам, в то время как она вдыхала, делая долгие затяжки, запах опиума, которым я наслаждалась по-своему, подобно всем тем, кто не умеет курить.

– У кого мы? – спросила я.

– По правде сказать, не знаю, – ответила Шарлотта. – Я услышала об этом месте от художников. Вам непременно хочется это знать?

– Нет.

– Странно было от вас это слышать… Так приятно, когда не знаешь, у кого находишься…

Она доверительно улыбнулась. Мне не хотелось говорить ей своё имя, чтобы она чувствовала себя более непринуждённо.

– Ваш юный друг не заболел, госпожа Шарлотта?

– Слава Богу, нет. Он у родителей в деревне. Вернётся через неделю…

Она слегка помрачнела, вперив взгляд в красноватую даль прокуренной мастерской.

– До чего тяжело с тем, кого любишь!.. – вздохнула она. – У меня нет особой охоты лгать.

– Как – лгать!.. Почему? Вы его любите?

– Естественно, люблю.

– Но в таком случае…

Она смерила меня бесподобно высокомерным взглядом, но тут же смягчила его.

– Допустим, что я ничего в этом не смыслю, – вежливо сказала она.

Я размышляла о романтической награде, которую она преподносила своему молодому любовнику, о почти прилюдном наслаждении, о соловьиных стонах – полнозвучных повторяемых одинаковых нотах, стремительно сменяющих друг друга, до тех пор пока их шаткое равновесие не рухнет на пике бурного рыдания… Вероятно, именно здесь была зарыта тайна Шарлотты, её благозвучная и милосердная ложь. Я думала, что счастье молодого любовника велико, если рассматривать его соразмерно совершенству обмана той, что осторожно старалась внушить недоверчивому и слабому юноше наивысшее мнение, какое мужчина способен составить о самом себе…

Гениальное женское чутьё, озабоченное нежным обманом, ухищрениями и самоотречением, таилось в этой Шарлотте из плоти и крови, подруге и утешительнице мужчин… Вытянув ноги, она праздно сидела подле меня, перед тем как вернуться к своим обыденным плутням – долгу, возложенному на того, кто умеет любить лучше всех. Почтительная ложь, блестяще незатухающее надувательство, незримое подвижничество, не рассчитывающее на вознаграждение… Только риск, инкогнито и так называемая злачная атмосфера несли освобождение этой героине, чьё безмолвие нисколько не смущало меня, незнакомке, рядом с которой я молчала так, словно только что закончила ей исповедоваться. Её присутствие притягивало другие мимолётные отголоски воспоминаний, хранившихся в недрах моей памяти, призраков, которых я обычно теряю и вновь обретаю, когда они ещё охвачены волнением, ещё не оправились от недавнего жестокого столкновения в лоб или во фланг с тайными непостижимыми рифами человеческого тела… Они узнавали Шарлотту. Подобно ей, они всегда говорили лишь тогда, когда чувствовали себя в безопасности, то есть с незнакомцами, будучи у незнакомых людей.

Чьё-то вероломное ухо – иногда моё – раскрывалось поблизости от них; сначала они швыряли в него своё имя – вымышленное, но избранное по своему усмотрению; затем принимались кидать туда без разбора всё, что их тяготило: плоть и ещё раз плоть, тайны и предательства плоти, поражения и уловки плоти… Тихий поспешный однообразный шёпот, извергаемый из незримого рта вместе с запахом вина, страсти и опиума… либо неторопливый тон обнажённой, немного чопорной дамы… либо резкие притязания одной из дающих взаймы, тех, что Элен Пикар величает «Госпожа-столько-то-раз», – какое множество источников, где наконец должна решиться судьба истины, раскачиваемой над обильным неочищенным суслом…

«Ещё несколько минут, – думала я, – несколько минут туманного разговора, и я узнаю, что скрывает Шарлотта от своего сурового дружка…»