Число зверя

— Что же тогда останется от тебя на земле? — втайне замирая от острого, почти убивающего чувства постижения, тихо спросил гость.

— Не останется никаких вредоносных шлаков, вот главное, — ответил хозяин, не раздумывая, и от его глубокого, пронизывающего, не отпускающего ни на мгновение взгляда у Сергея Романовича зазвенело в висках, и он ясно ощутил непреодолимую границу между собою и своим новым знакомым, все более влекущим к себе человеком, ощутил и то, что разделявшую их черту ни тому, ни другому не дано было переступить.

Сергей Романович не привык оставаться побежденным и вызывающе оскалился, пытаясь изобразить улыбку, но и это не спасло.

— Может быть, отведаешь? — чувствуя свое поражение, спросил он, кивнув на сочившиеся сладким соком ломти дыни.

Хозяин встал, принес две тарелки и ножи и, попробовав дыню, похвалил:

— Много, много солнца — чистая энергия, Божий дар… Спасибо.

— Скажи, — вновь качнулся к нему Сергей Романович, и в глазах у него прорезалась тоска. — Скажи, правда ли, что ты провидишь судьбу человеческую? Может, ты будешь так добр, скажешь что нибудь и мне?

Хозяин положил нож, отодвинул тарелку с почти не тронутым ломтем дыни подальше в тень.

— Вот уж эти женщины, — пробормотал он недовольно. — Что от них ожидать? Слишком эмоциональны от природы, воображение примитивно и мало изменилось с доисторических времен. Слушать приятно, но верить им… Даю тебе добрый совет, человек: никогда не интересуйся своей судьбой, да и кто может провидеть сквозь мрак? Чепуха, никому не верь. Ты идешь своим путем, вот и не всматривайся в горизонты. За ними другая жизнь, в нее ты уже не успеешь. Мне почему то нравится, что ты так и не вышел из детского возраста, хотя и позволяешь себе далеко не детские шалости, дорогой мой Сергей Романович. — Хозяин говорил, а его гость, внутренне пытаясь сопротивляться, не мог, и словно тонул в мягко обволакивающем сознание и растворяющем в себе голосе. — Я тебе одно могу сказать: когда придет твой невыносимый срок, позови. Я приду, я тебе обещаю, приду, где бы ты ни был. Теперь же…

— Я никогда никого не позову! — с неожиданной ненавистью крикнул Сергей Романович и задохнулся — крик застрял у него в груди, в горле, и само тело пропало, и не осталось ни рук, ни ног, и только горели перед ним в разреженной тьме неудержимо втягивающие в себя бездонные точки, и, как он ни сопротивлялся, пересилить и оторваться от сковывающей его силы не мог. Он даже и возмутиться не мог, он лишь осознавал, что эти бездонные точки — зрачки сидящего рядом человека, превратившиеся в какую то непреодолимо пронизывающую волю, и в то же время он словно видел себя со стороны — сидел жалкий, нелепый, скованный и лишенный возможности шевельнуться.

И тогда он попытался возмутиться и восстать, и вновь пригрозил никого и никогда в жизни не звать и не жаловаться, и хотел рассмеяться в лицо своему мучителю. И опять ничего не получилось, лишь что то слабо и далеко звякнуло — нож, которым он резал мякоть дыни, выпал из его судорожно сведенных пальцев.

И другой, мучительно знакомый голос позвал его из серой холодной тьмы, сразу же пробуждая второй, тайный, дремавший в нем до сих пор жизненный состав; этот другой голос иногда звучал в его снах, но он никогда раньше не мог вспомнить его, а вот теперь вспомнил, и по телу счастливой волной прокатилась дрожь.

«Мама, — сказал он. — Зачем ты здесь? Зачем ты пришла?»

«Опомнись, Сережа, что ты говоришь? — с некоторой обидой отозвалась она. — Сам меня звал, как же иначе?»

«Где же ты, я тебя не вижу, — пожаловался он, всматриваясь в плавающий вокруг редкий туман. — Почему ты не хочешь подойти? У меня так горит голова, помоги мне… Я слепну, Боже мой, какой мрак…»

«Здесь я, Сереженька, здесь, — вновь торопливо отозвалась она. — Ты меня чувствуешь, это главное… вот моя ладонь… Боже, какой у тебя жар! Потерпи, сейчас станет легче… ну, ну, еще немного… легче, да? Вот и хорошо. А увидеть меня нельзя, ты успокойся. Время проскочит, и не заметишь, что такое три года?»

«О чем ты? Почему три года? — рванулся он, по прежнему не в состоянии сдвинуться с места, и затем, начиная понимать и пытаясь прервать свой цепенящий бред, как бывало и прежде в тягостных снах, заставил себя открыть глаза. — И ты так спокойно об этом говоришь? — с горечью пожаловался он. — А я тебя так всегда жду…»

«Не бойся, сынок, — услышал он все тот же родной, проникающий в сердце голос и внезапно, как боль, вновь почувствовал прикосновение узкой и теплой ладони к своей щеке. — Не я выбирала твою судьбу, я бы десять раз отдала жизнь, чтобы только с тобой было по другому…»

«Тяжко, мама…»

«Ты мужчина, так тебе выпало, у каждого свой крест, а твой, оглянись, особо тяжелый. Так надо, только не бойся. Жаль вот, на тебе замкнется цепь… Я так любила твоего отца… Ничего, ты всегда хотел быть первым, а стать им не мог… Ты никогда не понимал одного: первых не бывает, не может быть, первые всегда самые последние и самые несчастные…»

«Боже мой, ты говоришь страшные вещи, мама…»