Число зверя

«Полно, Ксения, озорничать, — попросил он примиряюще. — Давай оставим решение этого вопроса истории, а сами что нибудь выпьем… У тебя не найдется рюмки коньяку? Раз ты хочешь, будь самой Россией, ты имеешь право… На все… Только где же ты так долго пропадала? Я не видел тебя уже целую вечность… И соскучился, ужасно соскучился…»

И вновь она взглянула недоверчиво и насмешливо.

«Полно, Леонид Ильич! В нашем с вами возрасте пора думать о душе да о Боге…»

«Ну уж нет! — энергично, со вспыхнувшей внезапно молодой страстью запротестовал он. — Нам еще рано сдавать рубежи… да и зачем?»

Они встретились глазами, и у нее слегка шевельнулись губы, она что то сказала, — он не расслышал.

«Что, Ксения? Ради Бога, что?» — спросил он, понимая, что времени уже не осталось и уже подбирается и копится вокруг мрак, и лишь в воздухе или в голове дрожит еще, замирая, отраженный звон чего то огромного и непостижимого, уже пронесшегося мимо. И тут душа Брежнева и сама жизнь как бы оборвались. Он хотел сказать последнее и самое важное — и не мог, да и руки мертво обвисли — не шевельнуть, некто безжалостный и неотвратимый взял и вынул из его души самое необходимое — возможность надеяться, ждать и радоваться своему ожиданию. Он различил в дальнем углу затаившуюся в мглистом тумане сутулую знакомую фигуру и побледнел. Теперь он боялся взглянуть в сторону женщины, — если бы они оставались одни, вдвоем, все еще можно было бы исправить, но вот так, под холодным взглядом человека в больших, словно приросших к его лицу очках, с вызывающими отвращение тонкими губами, все окончательно рушилось…

Но был и момент колебания, проснулся давно утраченный зуд, и мозг все разметил и определил: один прыжок — и этот с извивающимися губами тихий палач ударится головой о стену, а выхватить у него револьвер — сущий пустяк. Пристрелить этого прохвоста, действующего якобы от имени закона и народа, не займет и секунды… ну, а дальше?

Многое бесповоротно упущено, ведь вся охрана, и внутренняя, и внешняя, подчинена именно этому субъекту в очках — вездесущая, неодолимая сила, да ведь и Стас ежедневно перед ним отчитывается… Стас! Стас? Неужели и он…

Брежнев растерянно повернулся, увидел лицо единственного дорогого в мире существа, шагнул к Ксении и стал успокаиваться. Ему никто не мешал, и лишь назойливый и непрошеный гость в очках стал вырисовываться резче и почему то стал улыбаться.

«Ксения, Ксения, я сейчас все объясню…»

«Благодарю тебя, не стоит, — с видимой досадой оборвала она. — Ничего не надо. Возвращайся к себе, здесь, чувствуешь, сыро, еще простудишься. Будь счастлив, Леонид… Уходи, уходи, отчего ты такой несносный? Уходи, все уже сделано, и ничего воротить нельзя, так не бывает…»

Последние слова окончательно сразили Брежнева, и он словно оказался в центре какого то пустынного и холодного пространства, а сама Ксения, в сопровождении все того же незваного гостя в очках, стала удаляться и таять, и тогда Брежнев, бросившись следом, схватил ее за плечи и рывком повернул к себе.

«Говори, что случилось? — потребовал он. — Говори!» — повысил он голос, и безрассудное бешенство метнулось в его лице — назойливый тип в очках мгновенно отступил в тень.

«О о! Таким я еще тебя не видела, — удивилась Ксения и легким движением слегка отступила. — Но зачем же лицемерить, Леонид? Ты же сам меня и обрек, и убил, а теперь зачем же эта пошловатая игра? Она тебе не к лицу, мне за тебя даже стыдно…»

«Что ты говоришь, Ксения!» — почти закричал он, но мучительная сила прозрения уже сверкнула в нем, и губы у него помертвели. Он уже верил в истину ее страшных откровений, и у него не было права даже на ненависть, она могла еще больше оскорбить, он, впервые ясно и беспощадно, увидел свой путь, и какой то пронизывающей тьмой дохнуло на него, и вся кровь в нем замедлилась. Пришло бесславие, и отныне все будет не так, как должно было быть, и он уже никогда не сможет свободно и открыто взглянуть в глаза ребенку или любимой женщине…

Он хотел возмутиться, остановить себя, — не смог и прижался спиной к холодной стене, прорвавшиеся спазмы стиснули сердце. Ему хотелось тут же и в самом деле умереть, но он даже заплакать не смог, не получилось — наоборот, оттаявшие губы у него сложились в брезгливую улыбку и горячая ненависть обожгла глаза.

«Какую ты чушь несешь! — крикнул он, и лицо женщины перед ним от этого страшного и гулкого возгласа шатнулось назад. — Я тебя убил? Да ты для меня была дороже всего на свете! И я тебя убил? Ты бредишь!»

«Хуже, Леонид! — услышал он знакомый напряженный голос, заставивший его вновь болезненно вздрогнуть. — Если бы ты убил меня сам! Но ты меня продал, и продал трусливо — передал в гнусные, грязные руки… Одного твоего слова было достаточно — и убийцы бы остановились, но ты промолчал. Ты ведь знал, знал, а теперь посмотри, что они со мною сделали! Смотри, смотри! А, бледнеешь! Не грохнись в обморок, как старая баба!»

Удушье стиснуло ему горло, и он едва не потерял сознание.