Число зверя

— Как же, мы с вами все в жизни и поведении человека свели к двум главным действиям. К инстинкту охотника и инстинкту зверя. Жертвы и палача. На этом вроде бы и основываются вся так называемая цивилизация и поступательное движение человечества. Ну, а те, кто пытается подобный порядок опровергнуть, вроде меня или мне подобных, тотчас получают неопровержимые свидетельства своей неправоты. Получают под самыми различными предлогами, опять таки вроде меня. Вот о чем мы с вами и рассуждали, гражданин следователь…

Не принимая такой официальщины в общении, Снегирев слегка поморщился, коротко взглянул.

— Но, уважаемый Сергей Романович, к сожалению, я так и не смог убедить вас в обратном, — сказал он, подчеркивая последнее слово. — Вся ваша жизнь сложилась весьма нетипично для нашего общества, ведь признайтесь, человек не может жить без определенной цели, если хотите, без идеала? Сотни, тысячи, миллионы человеческих судеб в нашей стране опровергают ваши индивидуалистические убеждения… Неужели вы действительно ни во что не верите? И у вас нет ничего святого? Ни женщины, ни ребенка, ни Иисуса Христа? Но я этому не верю, так не бывает.

— Что вам нужно от меня, гражданин Снегирев? — спросил Сергей Романович с явной иронией. — Вы же сами знаете, что никого я не убивал и не мог этого сделать, я бы прежде всего убил себя, но я, вынужден признаться, еще хотел жить… Что поделаешь, слаб человек… Самое страшное мое преступление в другом — я переоценил свои силы, просто я сумасшедший и поверил, что все под нашим благословенным небом равны…

— Вы знаете, Горелов, вы — фантаст, вы рассказываете истории, которым невозможно верить, — сказал следователь, откидываясь на спинку стула, и улыбнулся. — Придумайте что нибудь попроще, пожалуйста, поправдоподобнее. Сами посудите, вы стучите в дверь знаменитой на весь мир артистки, она вас тотчас впускает, и вы, незнакомый ей досель человек, становитесь ее любовником… Она все бросает — театр, дом, свои былые привязанности… довольно, подчеркнем, высокие, и бежит с вами черт знает куда! Ну, Сергей Романович, ну, простите, ей Богу, бред! Ну, невозможно даже представить…

— И не надо представлять, — остановил следователя Сергей Романович. — Возможно, все это мне в самом деле приснилось… так, наваждение, мираж, помрачение ума! Бывает ведь… Тем более что сама она уже ничего не может ни подтвердить, ни опровергнуть…

Соглашаясь, следователь машинально передвинул перед собой бумаги, взглянул на часы и почти весело сообщил:

— А у меня для вас, Горелов, сюрприз. Вы уж меня простите за неожиданность. Вам сейчас предстоит встретиться еще с одной своей давней знакомой, хотя вы раньше довольно категорически это знакомство и отвергали. Мы ее любезно пригласили приехать хоть на минуту, и она согласилась. Не волнуйтесь, сидите, сидите, пожалуйста…

Повернув голову, Сергей Романович увидел входившую в кабинет Снегирева в сопровождении молодого высокого капитана Евдокию Савельевну Зыбкину; она молча, даже неприязненно поздоровалась с хозяином кабинета, взглянула на Сергея Романовича и почти тотчас отвела взгляд, опустилась на предложенный стул и с некоторым вызовом вскинула крупную красивую голову. И тут началось нечто совсем никем не предусмотренное: знаменитая певица щелкнула замочком своей сумочки, достала какой то флакончик, открыла его, нервно понюхала, глубоко втягивая в себя воздух, бросила флакончик обратно в сумочку; она сразу узнала Сергея Романовича, но ничем не выдала себя, она и предположить не могла, что попадет в такой странный и неприятный переплет, и она уже негодовала на себя, на то, что легкомысленно дала себя уговорить взглянуть мимоходом на какого то человека и тем самым помочь важному делу, касающемуся самых первых лиц в государстве; в один момент в голове и в душе Евдокии Савельевны пронесся целый вихрь самых различных мыслей, чувств, воспоминаний и предположений; все в ней перемешалось, все слухи, захлестнувшие Москву после гибели знаменитой артистки, тайной любовницы самого Брежнева, сплелись в один чудовищный клубок, и она уже хотела возмутиться, что ее тревожат по всяким пустякам, отрывают от важных творческих дел, но она, как давно многие убедились, действительно была умной женщиной. Раз уж так получилось, решила она, нужно было выждать и, главное, оставаться спокойной. Она еще раз равнодушно обежала все вокруг взглядом, отметила начинавшего красиво лысеть со лба следователя и вновь встретилась глазами с Сергеем Романовичем. Тут и произошло, пожалуй, самое главное. Нет, она не прочла в его глазах ни мольбы, ни зова помочь, посочувствовать, ни покорности в своей участи, ни смирения; она словно натолкнулась на какое то холодное, стальное лезвие, сверкнувшее ледяной голубизной, и губы его дрогнули, слегка затвердели от какого то презрения, едва ли не отвращения ко всему миру, в том числе и к ней, явившейся свидетельствовать и судить.