Числа Харона

Самым отвратительным аспектом антисемитизма еврея, — торопливо писал Попельский, — является использование этих взглядов в политике. Антисемитизм является предубеждением, достойным порицания, но еврейский антисемитизм — это просто что-то невероятное! Поэтому не может не вызвать презрения у любого мыслящего гражданина Польши граф Юзеф Бекерский, который создал себе политический щит из русофилии и антисемитизма, и на плечах националистов стремится попасть в сенат, а в каждом собеседнике видит жида, хотя сам является им. Да, да, Уважаемые Читатели, мать графа, Анна Бекерская, de domo[66] Литовская, на самом деле звалась Хая Лейбах! Я пишу это не для того, чтобы издеваться над пожилой пани или, Боже упаси, унижать, нет! Пишу только о позоре для ума и вырождении духа, черты, присущие ее сыну-неофиту! Он не мог кичиться своим происхождением, не рассказывать о нем в своих кругах, поскольку это было бы серьезным препятствием для его положения, что, в конце концов, обидно в наше демократическое время! Но он не должен нападать на своих братьев. Это действительно отвратительно!

Попельский закрыл блокнот и глубоко задумался, как лучше использовать информацию, полученную с помощью архивариуса, пана Юзефа Лопушняка. Конечно, можно было бы уничтожить Бекерского благодаря либеральной и даже националистической прессе, потому что граф, очевидно, и здесь нажил себе врагов, для которых его письмо будет просто подарком. Но может ли он, Попельский, так поступить? «Кем я стану? — думал Эдвард. — Обычным доносчиком, мелким подлюгой, который, спрятавшись в тайнике, стреляет из рогатки, а потом хохочет от удовольствия, потому что набил кому-то шишку! Человек чести так не поступит! Но разве псевдограф Бекерский был человеком чести, когда напал на меня врасплох с ордой своих российских собак, а затем поиздевался и унизил?! И с другой стороны — неужели с тварью надо вести себя недостойно лишь потому, что он чудовище?! Неужели даже самый гадкий соперник не заслуживает уважения хотя бы потому, что это право каждого человека?»

Не решив этой этической проблемы, Попельский вышел из экипажа возле Иезуитского сада и вбежал в квартиру. Служанка Ганна открыла ему и многозначительно кивнула на дверь кабинета. Из кухни донесся запах кофе и дрожжевого пирога, в ванной бурлила вода. Эти приятные звуки и ароматы не усыпили чуткости Попельского. Глаза Ганны говорили: «В кабинете вас ждет кто-то чужой».

Эдвард распахнул дверь так резко, что портье Вацлав Круль, который сидел за его письменным столом, аж подпрыгнул. Однако мгновенно успокоился и чуть искоса глянул на хозяина кабинета. Гость явно аж кипел от возмущения. Его упрямый, наглый взгляд и оскаленные в гримасе зубы с серебряными коронками, не предвещали ничего хорошего.

— Добрый день, пан Круль, — сказал Попельский. — Разве это хорошо, так занимать место хозяина за письменным столом? Кресло для моих посетителей вон! — И он показал рукой на большое кресло, обитое зеленым плюшем.

Ночной портье не отозвался ни словом. Попельский напряг мышцы так, что это движение болезненно отозвался в спине. «Этот человек явно имеет дурные намерения, а у меня все болит. Способен ли я с ним справиться? Где мой пистолет? Или ночной портье имеет достаточно сил, чтобы убить? Разве работник архива может убить? Забить гвоздем старую вонючую гадалку и задушить жидовскую шлендру?»

И вдруг Попельский понял ошибку, которую сделал, придя в архив. Теперь надо было непременно это исправить. Должен был получить от Круля ответ на вопрос, которое не давал ему покоя с утра.

— Пожалуйста, сидите за моим столом, — начал он спокойным голосом, усаживаясь в кресле. — Вы мой гость, а гости должны сидеть на почетном месте. Может, выпьете кофе или лимонада…

— Я не ваш гость, — в глазах Круля погасли зловещие огоньки. — Пришел, чтобы вас збештати[67].

— Почему? — чтобы скрыть смущение, Попельский протянул старику портсигар, но тот отрицательно покачал головой.