Чёс (сборник)

– Сладостям? Ох, чую я, вы новый роман задумываете, а, господин Мастерсон? Насчет сладостей не знаю, но знаменитости на Сан-Микеле есть самые разные. Сергей Дягилев. Джозеф Бродски, американский поэт. Эзра Паунд, другой американский поэт.

– Pound? – переспросил Мастерсон.

* * *

Вапоретто номер 42 с рыком отчалил от набережной Фундаменте Нуово. Мастерсена позабавило, что вода тоже оказалась разбита на улицы со своим направлением движения и ограничениями скорости на буйках. “Улица”, ведущая на Сан-Микеле, называлась Сан-Кристофоро.

Кладбище занимало собой целый остров. Юноша в синем ловко накинул разлохмаченный канат на тумбу и одним движением заплел его в булиневый узел. Вапоретто потянулся на волю и тут же, оборачиваясь вокруг новоприобретенной оси, грохнул о причал кормой. Юноша наложил еще одну петлю поверх первой, и кораблик послушно замер.

В городе мертвых стоял хмурый, беспокойный покой. В кипарисах что-то шевелилось. По гравиевым дорожкам сновали кладбищенские белки. Мастерсон искал евангелистский дворик номер 15, в котором католики складывали всякую шушеру, не верящую в папу, но промахнулся и попал к грекам во дворик номер 14. На могиле Дягилева лежал оставленный кем-то розовый балетный тапочек в зеленых точках плесени.

Найди могилу с конфетами, чтимую больше, чем (могила) Паунда.

Эзра Паунд, как напоследок сообщил Мастерсону экскурсовод, был изрядный антисемит, а Бродский, наоборот, еврей. Мастерсон понадеялся, что их духи еженощно лупят друг друга под кипарисами. Или по крайней мере пишут друг на друга грязные эпиграммы.

На могиле Паунда действительно не было цветов. Зато надгробная плита Бродского была еле видна из-за розового куста, вымахавшего прямо на ней. Она была крайне элегантна – белый мрамор, простая форма, имя поэта на русском и английском. На закругленном козырьке столпилась горстка камней, положенных туда в дань еврейской традиции. Перед плитой стояло нечто вроде хромированного почтового ящика с откидной крышкой, которую Мастерсон после недолгой внутренней борьбы приподнял. Внутренности ящика оказались туго забиты свернутыми листами бумаги и авторучками. Развернуть хоть одну из них он не посмел, но предположил, что это молитвы, благие пожелания или стихи почитателей. А на торце плиты – у Мастерсона перехватило дух – лежали леденцы. Штуки три, в ярких зеленых и красных обертках.

Все-таки русские немножко анимисты, подумал Мастерсон. Впрочем, мысленно добавил он, посмотрите на католиков. У них львы с крыльями.

Он присел на корточки и, с немыми извинениями незнакомому поэту, взял одну из конфет. С кирпичной стены дворика тяжело взлетела черная птица.

Леденец слегка размяк, но за склизкой оболочкой таилась твердая, решительно хрустнувшая сердцевина. Вкус был лимонный, самый обычный.

Сомнений не оставалось: он у цели. Но зачем льву Святого Марка понадобилось его сюда привести? Что дает ему это паломничество? Чем оно поможет ему, Джеффри Мастерсону, без пяти миллионов миллиардеру, королю аэропортного чтива, додумать и написать последний роман о приключениях бравого Найджела Фоксвуда, баронета и дипломата… коронета и диплодока… карабина и банкомата… парапета и корнеплода…

Мастерсон сглотнул лимонную слюну. С ним творилось что-то не то. Родной язык покидал его. Нет. Наоборот. В мозгу роились слова, которых Мастерсон не знал и не мог знать. Более того, они сочетались совершенно непонятными ему способами, образуя то соцветия, то концентрические круги, то прозрачные кристаллы, то подвижные полимеры, то просто распадаясь на раз-два в равные по длине плоские колонки. То, что он раньше считал языком, казалось с этой совершенно новой точки зрения вигвамом в тени Эйфелевой башни. Все было взаимосвязано, каждый элемент поддерживал в хрупком равновесии мириады других. Между словами и понятиями сверкали тончайшие нити. Потянуть за одну – и из скрытых пазов и щелок со звоном выскальзывали несопоставимые на вид платиновые пластинки звуков и смыслов, складываясь в квадрат, куб, тессеракт и разлетаясь снова.

Его колотило. Мастерсон прошел пару шагов, потерял равновесие и присел на чью-то поросшую травой могилу. Срочно в аэропорт. Вапоретто, такси, самолет, лимузин, дом. И лежать. Не выходить. К черту книгу. Пусть ее дописывает хоть целый факультет аспирантов. Или сам Траубман. Или Катарина. Мне все равно. Мне все равно. Главное – встать. Встать и выйти. На счет три. Раз, два…

Три.

Четыре часа спустя Мастерсон, проглотив еще в такси нежно-голубой валиум, сидел в первом классе “Алиталии” и осоловело глядел на нежно-голубой океан и нежно-голубое небо за иллюминатором. В руке его исходил последними пузырьками недопитый бокал шампанского. Проходящая мимо стюардесса наклонилась и прошептала ему что-то приятное, рассеивая с каждой гласной аромат клубничной жевательной резинки, но Мастерсон не услышал, что именно: в его ушах прочно и глубоко засели миниатюрные наушники, блокирующие даже гул двигателей. Барабанные перепонки ласкали теплые, толстые синтетические басы, поверх которых искрились скрипки и ворковала Кайли Миноуг.