Чёрный беркут

— А что же, с бригадира и начнем, — жестко произнес Кайманов.

Барат растерянно оглянулся: самый лучший друг позорил его перед колхозниками.

Наступила тишина. Все настороженно выжидали, что будет дальше.

— Давайте, братцы, работайте. Хлеб осыпается, — сказал Яков. — Сейчас и бригадира отпущу.

— Ты меня отпустишь? Ты мне что — милиционер? В тюрьму меня посадил?..

— Погоди!..

Тяжелым взглядом проводил Кайманов расходившихся по местам жнецов. Люди хмурились, покачивали головами. Кто-то сплюнул, кто-то присвистнул, донесся иронический смешок. Яков понимал, что поступает не так, как надо. Те самые друзья, с которыми он делил и горе, и радость, сейчас не принимали его. «На большом ходу и сани заносит», — сказала Светлана. Якова явно заносило, и он это знал, но остановиться не мог, да и не хотел.

— Слушай, — потянул он Барата за портупею. — Ты бы это снял. Ни к чему ведь. В жару и работать неловко, да и люди смотрят.

В самом деле, на мокрой от пота, вылинявшей и выгоревшей рубахе, распахнутой чуть ли не до пупа, новенькая портупея и командирский ремень выглядели по меньшей мере нелепо. Но Барат страшно гордился ими: на заставе сам видел — широкий ремень и портупею носят только начальники. Разве напрасно он вынудил Федора Карачуна подарить ему этот ремень?

— Ты ишак, Ёшка! Совсем глупый, большой ишак, — дрожа от обиды и злости, воскликнул Барат. — У меня один ремень на груди, другой на животе, никому не мешают. А ты десять ремней на свое сердце надел, голову ремнями запутал. Людей не замечаешь! Улыбаться перестал.

— Эх, Барат! Ничего ты не знаешь. Не потому я улыбаться перестал, что ремнями сердце запутал...

— Как не знаю? Ты что, думаешь, Барат слепой? У Барата глаз нет? Как уехала Светлана, Ёшка не то что беркутом, волком стал. Люди боятся. Увидят — Ёшка идет, с дороги уходят. Только за то, что жизнь стала получше, и прощают тебя, а то давно бы из председателей полетел.

Яков стоял словно ошпаренный. Оказывается, ни для кого не секрет, что с ним творится. Если все видят, значит, и Ольга знает? И молчит!

— Ты думаешь, — продолжал Барат, — зачем я перекур делаю, с бригадой смеюсь? За двоих смеюсь: за тебя и за себя. Пять минут смеемся, два часа работаем, песни поем. Все говорят: «Ай, Барат, какой бригадир! С Баратом на работу как на праздник идем!» А ты штрафовать!

— Не твоего ума дело, какой я председатель. И не тебе меня с председателей снимать, — сквозь зубы процедил Яков. Его задевало, что Барат, тот самый малограмотный, но безупречно честный Барат, которого он всегда считал немного наивным, не только преподал ему жизненный урок, но и оказался на голову выше его самого. Барат очень правильно все понял и во всем разобрался, а он, Кайманов, запутался так, что из этих проклятых начальнических пут, стиснувших голову и сердце, самому не выпутаться. Барат нацепил на свою выгоревшую и пропитанную потом рубаху портупею с ремнем, и все простили ему безобидное тщеславие, а он, Яков, в глазах людей душу ремнями оплел. Только окриком да принуждениями стал действовать. Думал, никому нет дела, что это у него от тоски по Светлане. Оказывается, все знают.

«Ты меня долго будешь помнить, Яша!» — словно наяву услышал он последние слова, сказанные Светланой, и даже головой покрутил от охватившей его душевной боли.

Оскорбленный грубым ответом Якова, Барат с минуту зло вращал глазами, беззвучно двигал сочными, красными губами, подбирая самые крепкие слова, которыми можно было бы отплатить за обиду.

— Ты мне больше не друг! — выпалил он наконец, круто повернулся и, не оглядываясь, зашагал к жнецам.

Яков остался на месте. Несколько минут смотрел, как под потемневшей от пота рубахой друга, словно жернова, двигались лопатки.

Конечно, председатель Совета должен был разговаривать с бригадой иначе. Кого-кого, а Барата незачем подгонять. Да и жара стоит такая, что дышать нечем. А теперь друга потерял. Барат из тех, кто очень долго помнит обиду. С ним еще придется повозиться, чтобы вернуть прежние отношения.

Яков мог бы взять сейчас косу, встать впереди да и начать махать... Попробуй догони! Лучшей вязальщице за ним не угнаться.

Но он не взял косу, не стал в ряд с косцами, а, слегка ссутулившись, минут двадцать молча наблюдал за работой колхозников, уже не думая о том, как воспринимают его поведение товарищи. Потом вернулся к трешпанке, закрепил вожжи петлей за конец оглобли, чтобы лошадь не ушла за ним в поселок, и, прихрамывая, направился пешком на Дауган. Никто не окликнул его, никто не сказал ему доброго слова.

Через полчаса он был уже в поселке. Зашел домой. Увидев его, из овчарни пришла Ольга. Добрая половина купленных у закордонного бая и выхоженных колхозниками овцематок дала приплод, и Ольга теперь ухаживала за ягнятами, которых в жару еще не выпускали на пастбище, оставляли под навесом в бывшем караван-сарае.