Четыре встречи (СИ)

Близость и глубина бездны могут так заворожить человека, что он уж и не заметит, как его корпус подастся вперед, а рука оставит спасительную зацепку, и что-то в нем даже обрадуется плавному соскальзыванию. Потому-то и разница между приближением к бездне и самим падением – невелика. И если уж повезло удержаться на самом краю, – впейся пальцами в камни, в трещинки, ямки и ползи прочь… Не оборачиваясь, не размышляя, цепляясь, хватаясь, царапаясь, – ползи. Как слепой червь – ползи. Пластайся мхом или плесенью – только ползи. 

 

Как наркоман или алкоголик, измученный собственной слабостью, стремится попасть в ту жизнь, где нет места гибельным соблазнам, так и Марина решила бежать туда, где никто, а главное, Алексей, не станет ее искать, – в деревню Ровеньки, где, по сведениям справочного бюро, жила Варвара Владимировна. В другой раз побоялась бы и комнату оставлять, и на новой работе себя так вести. Но ужас прошедшего не отпускал. Заполонив однажды ее жилище, он пропитал собой его стены, потолок, матрасик, по вечерам поблескивал в оконных стеклах, крался тенями, витал в воздухе. Бездна, явленная в тот страшный вечер, никуда не делась, – затаилась, чтобы однажды совсем поглотить Марину. Жить в постоянном ожидании гибели, ничего не делая, не понимая, как защищаться, было свыше ее сил. Даже бездомничать, – казалось ей теперь, – и то легче. С работой  если что, вывернется как-нибудь – не привыкать. Но в издательстве, как ни странно, пошли навстречу, – слишком ко двору пришлась новая корректорша. Даже за комнатой приглядеть согласились. И однажды, темным зимним утром Марина, не совсем еще здоровая, исчезла с Васильевского. 

 

*** 

 

Остановилась Мрыська в поселковой, при райцентре Глушь, гостинице. Заявляться пред ясны очи Варвары Владимировны без предупреждения, ничего не обдумав заранее, было опрометчиво. Вряд ли матушка такой встрече обрадуется. Но Марина и ехала не за радостями и не к матушке, а как те животные, что заболев, убегают подальше от логова, чтоб, если повезет, выздороветь, – ехала изживать свою зависимость, воспоминания, видения, кошмары и… любовь. И если некоторые вопросы временных переживаний легко решались с изменением пространственных впечатлений, то вот с любовью… – что с ней вообще решать можно? 

 

Обратить в ненависть? Этого Марина никогда понять не могла. Однажды увидев в человеке, в душе его отсвет той высочайшей гармонии, к которой непроизвольно стремится каждый человек, отсвет, открывающийся любящему взгляду, – как можно возненавидеть. Что возненавидеть-то? Гармонию? Любовь? которая, смогла придать свой смысл всему, что было до нее, прорасти в сердце, осиять душу! Или душу тоже возненавидеть? И все, что радовало любящую душу? И линии Васильевского острова? И серебристое озеро-купель в колыхании парковых зарослей? И 10 сонату Бетховена? Упереться в свою боль, и восставить ее выше всех истин? И всю-всю жизнь свести к пережевыванию обид? И что от такого пережевывания? – добрее станешь? мудрее? простишь человеку, что он – человек, а не ангел во плоти? а ты-то ангел? У Алексея своя жизнь, свои представления о возможном… Как у любого живущего. Как и у нее. И если сама где-то сглупила, ошиблась, не предусмотрела – кто виноват? Вроде, никто, но что-то же произошло, что-то жуткое, необратимое, такое, от чего она бежала, от чего сам вид Алого, мысли о нем стали невыносимы. Но сколько Марина не «перематывала» прошлое, – каждый раз убеждалась, что все повторилось бы один в один. В каждый миг она бы вела себя так, как вела. И снова бежала бы туда, где ничто не напоминало бы об Алом, и, увы! не отвлекало от мыслей о нем. Но однажды к ней постучались: 

 

– Ты что ль Варькина дочь? – любопытствуя, поблескивала глазами красноносая, в лихой подростковой шапочке, в легком пальто и валенках, пожилая женщина. 

– Я, – удивилась Марина, жестом приглашая гостью зайти и предлагая стул. 

– Я баб Маня. Познакомиться пришла, – тяжело села она. – Варька-то как узнала, что ты здеся, сразу куда-то смылась. Странно... Дочь ведь. 

– Все мы странные, – вздохнула Марина. – К тому ж я без предупреждения… Как снег на голову. Вы-то как узнали? Мы ж не знакомы? 

– Дак деревня тут. Все все знают. Ты вон селилась, паспорт показывала. А к вечеру вся Глушь знала… Дак за знакомство?! – вытащила баб Маня фляжку. 

– Не… 

– А я выпью, – и лихо клюкнула из горлышка. – Теперь, рассказывай! Чего приехала? 

– Так… 

– Ну-ну… Не беременна, часом? 

– Не… Просто одной побыть надо… 

– Одной скучно. Чего одной? Ты ко мне перебирайся. Я и брать меньше буду, и случись что, – рядом. Перебирайся! Мне ж, кроме Живчика, и поболтать не с кем. 

– Живчика? 

– Дак цуцка у меня. То ль больной, то ль калечный. В лесу нашла, думала, дохлый, а смотрю, сам из леса выходит. Шатается, падает. Не гнать же дуренка на зиму глядя. Весной выгоню, чем корм переводить. А пока живет… Живчиком назвала, конуру обустроила, а он волчком смотрит. 

– Интересно… 

– Вот и посмотришь. И по хозяйству поможешь. Все веселее, чем так-то…