Четвертый разворот

«Благодарю, что приняли наше приглашение! — мило улыбнулась Глаша. — Мы вас ждали...»

«Ох, ох! — весело захрюкал Рогачев. — Что за тонкости! Давай веди гостя в комнату...»

«За книгу особенно признательна, — продолжала Глаша так, словно бы и не слышала мужа. — Вязание — моя слабость».

И жестом пригласила меня в комнату.

Вязать она действительно любила: в квартире везде разные салфетки, накидки, а на комнатной двери красовалось сооружение из тесьмы и бамбука, напоминавшее не то рыбацкую сеть, не то паутину гигантских размеров. Впрочем, довольно оригинальное. Я запутался в нем, и Глаша, засмеявшись, сказала, что такое украшение делает квартиру особенной. Я кивнул, чем вызвал благодарную улыбку. Подойдя к полкам с книгами, Глаша похвалилась, что все она собрала сама.

«Чудесная библиотека, правда?»

Я согласился, что так оно и есть, тем более на полках кроме «макулатурных» королей стояли неплохие книги. Мой подарок Глаша воткнула между томиком лирики и какой-то коричневой обложкой и спросила, что я читаю. Отвечать не пришлось: в комнате появился пушистый кот, и она заговорила о том, что он пришел познакомиться со мною и что кот этот чудесный. Звали его Тимофей. Я вспомнил механика и невольно улыбнулся. Глаша истолковала улыбку по-своему.

«Видно, вы любите котов, — сказала она так, будто бы замурлыкала. — Этим ведь и проверяется человек, правда? А многие их ненавидят».

«Это их личная трагедия», — схитрил я, чтобы не говорить, что люди проверяются если не любовью к человеку, то хотя бы терпимостью к нему.

Она протянула мне руку и сказала, что мы, наверное, станем друзьями. Она немного играла, но это было естественно для знакомства, тем более в день рождения. У этой домашней женщины, любившей кружева и вязание, все оказывалось «чудесным» — и вещи, и люди, и коты. Она еще что-то говорила, а я только кивал. Глаза у Глаши были чистые, но веки немного припухли, как будто ее не вовремя разбудили. После мне пришло в голову, что ее не разбудили вовсе.

Рогачев тем временем привел дочерей; обе малышки были похожи на него тем, что у них были такие же вытянутые носики. Меня познакомили с ними довольно церемонно, и каждая дала подержать свою теплую лапку. После этого их отпустили играть, а Рогачев напомнил, что пора садиться к столу.

«Ты не возражаешь, если на кухне?»

Я пожал плечами, дескать, мне безразлично, и он сказал, что там можно курить.

Глаша ушла что-то там приготовить, а мы с Рогачевым немного поскучали, он, кстати, тоже заговорил о книгах, похвалившись, что им достает какая-то продавщица: Глаша познакомилась с нею, когда торговала.

«Есть ли такая, что нельзя не читать? — вдруг спросил он. — Понимаешь меня — нельзя. А если прочитал, то понял все».

Я взглянул на него удивленно, подумав, что он шутит. Нет, Рогачев был серьезен, более того, он смотрел на меня с ожиданием, что вот сию минуту откроется какая-то тайна.

«Есть, — ответил я. — Книг хороших много, но одна все же есть».

Он подался ко мне и поскольку я молчал, то спросил: «Какая?!»

«Мертвые души». Это именно та книга...»

Он был в замешательстве, губы дрогнули, растянулись в улыбке, но я был серьезен, и это его сбивало. Спрятав улыбку, он сказал, что читал Гоголя в школе, — я ответил, в школах еще не то читают, да толку мало.

Мы помолчали.

«Разве что не дошло? — подумал он вслух. — Да ведь и перечитывал. Неужели...»

«Именно она, — перебил я его. — Перечитай еще раз, Гоголя мало кто понял, время не пришло».

«Вот как!»

Я подумал, он спросит, отчего же не пришло время, но он промолчал, задумался, и видно было, что теперь-то примется за «Мертвые души» основательно. Тут вошла Глаша и пригласила нас на кухню.

Стол был накрыт на троих, и накрыт, как сказала бы Глаша, чудесно: салфетки, тарелки, стаканы сияли чистотой. Посреди стола возвышались в вазе принесенные мною цветы, бутылка дорогого вина и две «Боржоми». Глаша, видать, любила готовить, старалась к этому вечеру: все было вкусно, о чем я не забыл сказать, вызвав на ее лице благодарную улыбку.

Посидели мы хорошо, и только Глаша как-то быстро опьянела, стала шумной и требовала, чтобы непременно были танцы. Рогачев пообещал, что танцы будут непременно, и она все время напоминала об этом. Мне показалось, что Глаша, в отличие от своего мужа, говорит то, что думает. Только этим можно объяснить ее предложение перейти на «ты». Она заговорила об этом и, не ожидая моего согласия, вдруг выпалила:

«Ты мне нравишься!»

В этих словах не было ничего особенного, но она сказала их так, что Рогачев поперхнулся «Боржоми» и выскочил из-за стола. Глаша звонко рассмеялась и бросила вдогон, дескать, так ему и надо. Мне не очень нравился такой оборот застолья и, не удержавшись, я сказал Глаше, что она, видать, симпатичная медянка. Она поняла это как комплимент и поблагодарила, взяла за руку и пристально поглядела в глаза. Я ожидал, что она скажет что-нибудь о дружбе, о нашей встрече — надо же было чем-то прикрыть довольно откровенное объяснение, — но Глаша спросила, всегда ли мы летаем в одном экипаже. Я ответил, и она сказала:

«Позвони мне на днях».