Четвертый разворот

— А что еще?

Тимофей Иванович только пожал плечами, полагая, что и так сказал слишком много. Переспрашивать было бы бесполезно, Рогачев оставил механика в покое. Меня же Тимофей Иванович от души порадовал: пожалуй, впервые он высказался определенно, а главное, обратил внимание на то, что обычно обходило его стороной. Я подумал, что если дело пойдет так и дальше, то он со временем разговорится. Было любопытно присмотреться к новенькой и узнать, что же так потрясло Тимофея Ивановича, благо мы два часа не могли вылететь из Мурманска: повалил такой густой снег, что видимость упала до двести метров. Побывав у диспетчеров и синоптиков, мы возвратились на самолет; Рогачев, Саныч и бортмеханик сидели в пилотской, изредка переговариваясь с диспетчером — не улучшается ли видимость, — а я устроился на первом ряду пассажирского салона и, привалившись плечом к обшивке, смотрел то в иллюминатор, за которым мельтешил снег, то на Татьяну. Я рассмотрел ее и не нашел ничего особенного, но, кажется, смутил ее своим взглядом. Она поплотнее закуталась в пальто и продолжала читать. Книгу она держала на расстоянии, как когда-то учили в школе, переворачивала страницы неторопливо и один раз взглянула на меня.

— Интересно? — спросил я, и она утвердительно кивнула.

Ничего особенного в ней я тогда не приметил. Темные глаза — внимательные и даже несколько холодные; волосы выбивались из-под шапки и делали ее женственной. Но не это задело Тимофея Ивановича. Возможно, что-нибудь и прояснилось бы, если бы она заговорила: женщина тогда и становится видимой, когда не молчит. Кажется, так утверждал Рогачев... Но не спрашивать же ее, что она читает, и не говорить о метели. Ее напарница спала где-то на последнем ряду, пилоты сидели в своих креслах. Но тут из пилотской вышел Тимофей Иванович, и я сказал, что в салоне становится холодно и надо бы запустить систему обогрева.

— Не то мы заморозим наших девушек, — кивнул я на Татьяну.

Механик уставился на нее вопросительно, как бы спрашивая, насколько справедливы мои слова. Я ожидал, что его лицо изобразит замерзающего в степи человека, — нет: впервые Тимофей Иванович никого не копировал, и вид у него был такой, будто бы он силился что-то вспомнить. Он смотрел на Татьяну, и она оторвалась от книги.

— Пока что терпимо, — сказала она и улыбнулась.

Тимофей Иванович исчез в пилотской, а я подумал, что его и задела улыбка, беззащитная и немного наивная, которая совершенно меняла лицо. Когда Татьяна улыбалась, исчезала холодность, и на нее хотелось смотреть долго.

— Спасибо! — поблагодарила она меня.

Я ответил, что экипаж обязан заботиться о проводницах и пассажирах, особенно о симпатичных, Татьяна покраснела, и это было удивительно, поскольку я не сказал ничего особенного. Вот тут можно было и разговориться, что-нибудь спросить, тем более что она положила книгу на стол, как бы ожидая вопроса. Но я подумал, что не надо надоедать, встал и ушел в пилотскую, где механик уже запускал двигатель.

— Желаешь девушку обогреть? — весело спросил Рогачев, поворачиваясь ко мне. — Сначала она его зацепила, теперь — тебя, так, гляди, и до меня очередь дойдет. А, Саныч?

— Не могу знать, — откликнулся Саныч, не поворачивая головы. — Все мысли о работе.

Рогачев хмыкнул, а механик взглянул на своего кумира несколько косо, видать, что-то ему не понравилось Я не стал поддерживать разговор, забрался в свою кабину, повернул до отказа задвижку, чтобы теплый воздух не бил в лицо, и сидел там, дожидаясь, пока метель поутихнет и мы взлетим. Мне вспомнилось, как однажды Рогачев выдал нам грязный анекдот: я тогда напомнил, что он уже угощал им нас, и спросил: «Отчего это вас так тянет в грязь?» Он помолчал, пожевал губами и поинтересовался: «Кого это, вас?» Отвечать мне не пришлось: Саныч сказал, что рассказываются одни и те же анекдоты и, что самое удивительное, они все больше нравятся.

Когда мы взлетели и пошли домой, я еще не представлял, заговорить мне с Татьяной или уйти после рейса, но думал об этом. И о том, что она, наверное, с кем-то встречается и застенчивость еще ничего не значит. Похоже, я боялся получить отказ, и, поймав себя на этой мысли, вышел на кухню и сказал первое, что пришло в голову:

— Через минуту будем падать, поэтому...

Она взглянула на меня пристально, поверив, наверное, что мы действительно будем падать. Успокоив ее, я предложил поговорить после рейса и ткнул пальцем в часы, показывая, что мне некогда. Она зачем-то оглянулась на напарницу, которая снова спала, пристроившись на контейнере, и сказала:

— Если меня разгрузят сразу... Обычно это бывает долго.

Это-то я знал и без нее, сказал, что буду ждать на автобусной остановке, повернулся и пошел в пилотскую. Прежде чем открыть дверь, я помедлил секунду, чтобы не влететь туда с разгону, и повернул ручку. Тимофей Иванович встал, пропуская меня, а Рогачев поинтересовался успехами. Отвечать я не стал, нырнул в свою кабину, и тогда он спросил:

— Кажись, пора падать?

— Давай, — подтвердил я. — По десять метров, удаление двести.

И, вызвав диспетчера, запросил снижение.