Четвертый разворот

В первое мгновение никто на меня не взглянул. Я, конечно, понимала: они боятся увидеть в моих глазах ответ на свой немой вопрос. Я также знала, стоит мне сказать что-нибудь такое, что может зародить в их душах хотя бы слабую надежду, и все они тотчас уверуют в благополучный исход, маленькую искру надежды раздуют в костер, возле которого растают их сомнения. Но я не могла позволить себе этого. Оттолкнувшись от двери, я медленно пошла по коридору. Шла словно сквозь строй. Первой стояла та маленькая женщина в длиннющем халате, которая говорила: «Ученый человек на то и ученый, чтоб все уметь…» Когда я проходила мимо нее, она еще ниже опустила голову и совсем спрятала глаза. За ней стоял старик, отец Аннушки. Я остановилась около него, и он поднял на меня глаза. Но ничего не спросил. Он ждал, а я продолжала молчать, и тогда по его старым, морщинистым щекам медленно поползли скупые слезы…

— Зачем вы? — прошептала я. — Аннушка ведь еще жива…

И вдруг подумала: «А может, уже не жива?»

Стало страшно. Забыв, куда и зачем шла, я резко повернулась и почти побежала к Аннушке. Какая-то сила толкала меня в спину, я спотыкалась и, наверное, со стороны выглядела очень смешно. Но, конечно, никто и не думал смеяться. Все, кто стоял в коридоре, смотрели на меня с вновь вспыхнувшей надеждой. Они, видимо, решили, что я вспомнила что-то очень важное и теперь тороплюсь сделать то, чего еще не сделала, и это может спасти Аннушку.

В палате, взглянув на Тамару Алексеевну и медсестру, я сразу поняла, что ничего страшного не случилось. Аннушка по-прежнему лежала с закрытыми глазами, а Тамара Алексеевна и медсестра, словно оцепенев, сидели по обе стороны ее кровати. Я тоже присела рядом с Аннушкой и взяла ее руку. Потом попросила Тамару Алексеевну:

— Давайте еще кордиамин и адреналин. Побыстрее.

Мне показалось, будто Тамара Алексеевна слишком уж долго возится. А меня вдруг охватила какая-то лихорадочная потребность действовать, и хотя я понимала, что ничего особенного предпринять не могу, все же не могла заставить себя просто сидеть и ждать исхода. Я отобрала у Тамары Алексеевны шприц и сама сделала Аннушке сперва один укол, затем другой, выслушала сердце через стетоскоп, снова сосчитала пульс… Может быть, я излишне суетилась, но от этого мне становилось легче — я будто ослабляла до предела накрученную в себе пружину.

Прошел еще час или два, или три. Тамара Алексеевна, свернувшись калачиком на кушетке и положив под щеку кулачок, то ли спала, то ли дремала. Медсестра по-прежнему сидела у кровати Аннушки, не спуская глаз с ее лица… А меня опять охватило отчаяние. Не то отчаяние, когда хочется кричать и выть от своего бессилия, а какое-то тихое, опустошающее, удушливое, словно ты погружаешься в омут и у тебя уже нет желания сделать хотя бы одно движение, чтобы вырваться из него… Нет желания потому, что ты знаешь: все уже кончено, судьба твоя решена…

Теперь на улице было уже совсем светло, и, когда я выглянула в окно, в глаза мне бросилась унылая фигура Сергея, все так же стоявшего под деревом, прислонившись спиной к мокрому стволу. Сергей поднял руку, из стороны в сторону помахал ладонью и что-то сказал. Наверное, спросил, как у нас дела. Я отрицательно качнула головой: ничего хорошего. Тогда он сжал ладонь в кулак и едва заметно улыбнулся: держись, мол…

Я села на скамейку и закрыла глаза. Мне вдруг показалось, будто за окном снова стало совсем темно. «Почему опять потемнело? — подумала я. — Разве уже вечер?»

Сергей шагнул ко мне и что-то проговорил через стекло. Я не расслышала его слов и переспросила:

— Что, Сережа?

— Нельзя отчаиваться, — сказал Сергей. — Надо держаться.

— А я больше не могу, — ответила я. — У меня нет больше сил.

— Ерунда, — сказал он. — Если надо — значит, надо!

У него был жесткий голос, совсем не такой, как всегда. Да и сам он сейчас казался мне совсем не таким, каким я привыкла его видеть. Что-то резко в нем изменилось. Я даже подумала, что он стал намного старше и суровее. Может, это не он, а его отец?…

— Не могу я больше, Сережа, — повторила я. — Люпин, наверное, был прав…

Он недобро усмехнулся.

Медсестра сдавленно вскрикнула:

— Инга Павловна!..

Мы с Тамарой Алексеевной бросились к кровати и первое, что увидели, — это полураскрытые глаза Аннушки, усталые, измученные болью, но — живые глаза. Я опустилась на колени перед кроватью и взяла Аннушку за руку, стараясь побыстрее нащупать пульс. Он был еще очень слабым, но уже не таким, как прежде, он был уже живым, неровные его толчки отдавались в кончиках моих пальцев так, словно я ощущала легкую дрожь сердца Аннушки!

— Аннушка! — позвала я ее. — Аннушка!

Мне показалось, что она опять хочет закрыть глаза, и я испугалась. А вдруг она снова погрузится в долгое беспамятство, вдруг снова перестанет чувствовать, что к ней возвращается жизнь?! Сейчас ей это очень нужно, она обязана помочь нам своим желанием уцепиться за ту, пока еще непрочную ниточку, которая не должна оборваться.

Не выпуская ее руки, я снова позвала:

— Аннушка!