Четвертый разворот

Я в этой тройке занимал особое место. Потому что Роман смотрел на наше бытие со стороны (он просто присутствовал, что-то одобрял или осуждал, но всегда молчал), а Инга… Инга только и делала, что все время падала, и мне приходилось ее поднимать. Себе-то я мог признаться, как чертовски порой уставал и как иногда во мне закипало тихое бешенство. Сколько можно жить вот такой жизнью! Разве Инга не видит, что я часто нахожусь на пределе и однажды могу взорваться, разнеся все к чертовой матери!

Вот и сейчас… Я говорю ей: «Выпьем, Инга», она смотрит мне в глаза, а сама уже спешит в Кедровую падь и ей, конечно, наплевать на меня, она и не видит ни моих глаз, ни моего лица.

Я грохнул кулаком по столу и крикнул:

— Куда? Куда спешишь?!

Она вздрогнула, тихо проговорила:

— Я? Я никуда… Ты же видишь — я стою на месте… Чего ты кричишь?

Но я закричал еще громче:

— Она стоит на месте! Кого ты хочешь обмануть? Тебе не стыдно?

— Мне нечего стыдиться, — сказала она. И досадливо поморщилась. Не то оттого, что ее уличили во лжи, не то оттого, что ей не хотелось возвращаться назад. — Мне нечего стыдиться, — повторила она. — И не кричи на меня.

Я взял ее за руку и почти насильно усадил рядом. Она хотя и слабо, но попыталась вырваться, а я и не думал ее отпускать.

— Сиди! И знай. На этот раз твой номер не пройдет. Не пройдет, слышишь? Довольно!

— Что — довольно?

— Ты сама знаешь, о чем я говорю. Хватит. Хватит издеваться и над собой, и надо мной. И, если хочешь, над Романом тоже. Понятно?

— Ты ненормальный, — сказала Инга. — Совсем ненормальный.

— Да, я совсем ненормальный. И с каждым днем благодаря тебе становлюсь еще ненормальнее. Ты хоть кого сделаешь идиотом…

— Вот как! А кто тебя заставляет сидеть возле меня? Я просила тебя привозить меня сюда?

— Замолчи!

— Не замолчу. И если уж на то пошло, так выскажу тебе все. Все, до единого словечка. Ты мне надоел. Надоел, слышишь? Больше того, ты стал мне противен. Кто тебе разрешил обращаться со мной, как с несмышленой девчонкой? Инга, сядь, Инга, встань, туда тебе пойти можно, туда нельзя… Ты, наверное, наслаждаешься ролью опекуна. Представляю, как тебе приятно сознавать, что ради погибшего друга ты приносишь себя в жертву. Ах, как это трогательно! Люди, склоните головы перед Алексеем Лугановым за его самопожертвование! Чего же вы стоите, как истуканы, неблагодарные люди? Или вы ничего не видите?..

Я чувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Наверное, там не осталось и кровинки, потому что я испытал такое ощущение, будто мое лицо стало совсем мертвым. Кажется, умерли и мои глаза. Я ничего не видел перед собой. Смотрел и ничего не видел. Пустота вокруг, пустота во мне самом. Какая-то тяжелая, разрывающая каждую клетку пустота…

Наверное, мне надо было закричать. Не для того, чтобы остановить Ингу, а чтобы прийти в себя. Избавиться от шока, который внезапно парализовал и волю, и мысли.

Но я не закричал. Я сказал Инге чужим голосом:

— Уйди!

— Пожалуйста, — ответила она, вставая. — Давно бы так…

И ушла.

А я словно оцепенел. Потом, с трудом подавляя в себе приступ незнакомой дурноты, поднялся, подошел к своему старенькому серванту, купленному Ольгой в первый год нашей совместной жизни, снял с полки бутылку водки и налил полстакана. Выпил… Постоял несколько минут и опять налил… «Люди, склоните головы перед Алексеем Лугановым за его самопожертвование! Чего же вы стоите, как истуканы, неблагодарные люди? Или вы ничего не видите?»

Я выпил еще. И еще… В самом деле, неужели вы ничего не видите, неблагодарные люди-истуканы! Неужели вы все такие тупые, что не понимаете, почему Алексей Луганов взял на себя роль ангела-хранителя душевного покоя Инги Весниной? Глядя на себя со стороны, он любуется своим благородством, а вы думаете, что он… О чем вы, собственно говоря, думаете, люди?

Я поставил бутылку в сервант и сел на диван. И сразу же неслышно и невидимо ко мне подкралось этакое дрянное чувство жалости к самому себе. Вот уж чего я не ожидал! Поддаться ему — значит скиснуть в один момент, бросить вожжи и топай по пыльной дорожке, подбитый на две ноги невзнузданный конь…

А как не поддаться? Сладкое ведь это чувство — жалость к себе! И не так-то легко от него отмахнуться. Оно — как наркотик для наркомана: и знает человек, что его может засосать трясина, и все же идет к ней, не в силах остановиться…

Я не слышал, как вернулась Инга. Не слышал и того, как она подошла к дивану и села рядом со мной. Только когда почувствовал на своем плече ее руку — поднял голову и увидел лицо Инги. И глаза, совсем сухие, но полные муки глаза.

— Алеша, улыбнись мне, — попросила она — Хоть чуть-чуть…

— Потом, — сказал я. — Сейчас не могу.

— Ну, хоть краешком губ… Совсем немножко.

Я молчал. Не находил в себе нужных слов. Не мог перестроиться. Или не мог простить?..

— Ну, Алеша…