Четвертый разворот

Каждый раз, когда мы собираемся с ней в Кедровую падь, я замечаю в Инге что-то такое, от чего у меня становится скверно на душе. Она вдруг оживляется, глаза ее начинают блестеть, и за этим блеском исчезает и тоска, и грусть, и, как мне кажется, Инга делается даже веселой, будто забывает, куда и зачем она собирается. «Что с ней происходит?» — думаю я, наблюдая за ней. И невольно вспоминаю ее слова: «Боже, хотя бы у меня помутился разум, чтобы я могла это забыть…»

Чем ближе мы подходим к обелиску в Кедровой пади, тем все заметнее Инга преображается. Вначале она торопит меня: «Ну, быстрее же, быстрее, чего ты плетешься, как черепаха!», потом сама замедляет шаг, точно приближается к какой-то черте, которую ей страшно переступить. Уцепившись за мою руку, она еле-еле переставляет ноги, и мне кажется, что вот сейчас ее покинут силы и она упадет. Упадет и больше не встанет.

Но Инга пересиливает себя, рывком преодолевает оставшееся расстояние и, обогнув угрюмый утес, который носит название «Коготь-гора», оказывается рядом с обелиском.

В эту минуту на нее страшно смотреть. В лице — ни кровинки, в глазах — горе всей земли, и я хотя не слышу, но чувствую, как она стонет от непереносимой душевной боли. Я уже знаю, что утешать ее бесполезно. Она все равно ничего не услышит и будет молчать и молчать, сидя с закрытыми глазами на камне…

Здесь, в Кедровой пади, всегда сыро и холодно. Сюда никогда не заглядывает солнце, голые замшелые камни все время слезятся, и над горами висит удручающая тишина. Где-то рядом с кручи падает талый поток, но и в нем ничего от звенящего ручья, будто он родился только для того, чтобы усиливать тоску.

Я обычно сажусь у Коготь-горы и закрываю глаза. В эту минуту я ничего не хочу видеть — ни утеса, ни голых слезящихся камней, ни падающего с круч потока. Я не хочу видеть даже Ингу. Я хочу побыть с Ольгой. Я плохо вижу ее лицо и совсем не слышу ее голоса, но всей душой чувствую, что она рядом. Сидит и молчит, глядя в мои закрытые глаза.

И я начинаю вспоминать. Вот она собирает свой рюкзак — завтра с поисковой партией уходит в горы. Уходит завтра, а мне уже сегодня не по себе. Ольга это чувствует. Она неестественно оживлена, о чем-то болтает, излишне суетлива, то и дело начинает напевать какую-то песенку. А я взрываюсь:

— Да перестань ты, наконец! Тебе же совсем не весело!

Она подходит ко мне, садится у моих ног и говорит:

— Правда, Алешка… Мне совсем не весело. Но что же делать?

— Брось к черту свою бродяжническую работу! — в сотый раз повторяю я одно и то же. — Так ведь и жизнь пройдет в постоянной разлуке. Или тебе на все это наплевать?

У нее начинают дрожать губы, но меня это не трогает. Потом она начинает всхлипывать. Как-то совсем по-детски, точь-в-точь соседская девчушка Майка. А я говорю:

— Замолчи. Ты сама во всем виновата. Не можешь устроиться работать в городе?!

Как я мог, как я мог вот так! Если бы с Ольгой ничего не случилось, если бы она была жива… Пускай уезжала бы на месяц, на год, на десять лет — я не сказал бы и слова! Только бы знать, что она скоро вернется, что я снова ее увижу…

С гор подул сырой, промозглый ветер, и мне показалось, что я ощутил его внутри себя. Мне вдруг захотелось закричать от этого внутреннего холода, от безысходности. И я, наверное, закричал бы, если бы не взглянул на Ингу. Она сидела сжавшись в комочек. Не знаю почему, но именно сейчас я кроме острой жалости к ней почувствовал и еще что-то, что не сразу мог назвать. Глядя на ее измученное лицо, я вдруг испытал непреодолимую потребность в отцовской заботе о ней, в том, чтобы своей спиной заслонить ее от свалившейся на нее беды.

Никто, кроме меня, думал я, не сможет сделать для нее того, что должен сделать я. Никто! Потому что мы как бы разделили с ней одну судьбу, потому что у Романа не было друга ближе, чем я, и если я не стану для Инги опорой — я предам эту дружбу…

Я встал со своего камня, подошел к Инге и обнял ее за плечи:

— Инга!

Она ответила не сразу — не так просто ей было уйти из мира прошлого. Этот мир держал ее очень цепко и значил для нее больше, чем реальность.

— Инга! — снова сказал я и поцеловал ее в висок. — Посмотри на меня, Инга.

Словно очнувшись, она подняла на меня глаза. Теперь она была и там, и здесь — я это видел по теням, блуждающим в ее глазах. И не торопил ее.

Наконец, будто оборвав последнюю ниточку, она ладонью провела по виску, в который я поцеловал, и спросила:

— Ты что, Алеша?

Я сказал:

— Инга, мы должны уехать…

— Так скоро? — удивилась она. — Мы же только пришли.

— Совсем уехать. Совсем, понимаешь?

— Ничего не понимаю, — призналась она. — Куда уехать? Почему совсем? Почему «мы»?

Я поднял ее с камня, взял за руку и увлек по тропинке, ведущей из пади. Инга не сопротивлялась. Она никогда не сопротивлялась, когда я уводил ее отсюда. Наверное, для этого у нее не оставалось сил.

Мы миновали Коготь-гору, и я снова сказал:

— Мы уедем с тобой на юг. Я не хотел говорить тебе об этом раньше, потому что и сам еще ничего точно не знал. Но теперь все уже выяснилось: меня переводят отсюда на Северный Кавказ.