Шер Николай!
Получил твою трогательную открытку с фронта, на котором меня в силу обстоятельств, увы, нет. Как же мне жаль, милый, бесподобный Коля, что мои неотложные дипломатические обязанности не позволяют мне принять участие в этой войне и я не могу внести свою лепту в борьбу за объединение нашего Отечества. Я всегда был неудачником — так-то, мой друг. Почти все вы на фронте: ты, Людмил, Димчо, Каста, богомил Николай, поддерживаете дружеские связи, время от времени, насколько позволяет военная обстановка, видитесь. Скажи мне на милость, что мне делать здесь, в этом скучном, безобразном Вашингтоне, в этом огромном сумасшедшем доме, где надо мною все больше довлеет ненависть американцев к союзникам (в том числе и к нам, болгарам, хотя никто здесь даже не знает, белые мы или черные и где точно находимся — в Азии или Африке). Антанта привлекает здесь на свою сторону все больше сторонников, и, учитывая развитие событий… Но не буду предсказывать, смущать сомнениями ваш бодрый воинский дух.
Коля, а что там происходит в действительности? Знаю, что имеются… соображения, но сможем ли мы и далее отражать натиск англо-французов и сколько это продолжится? Ответь хотя бы намеками… Если я понимаю вашу символическую поэзию, то, наверняка, пойму и эти намеки. Только, пожалуйста, не обижайся, это просто дружеское подтрунивание. Я здесь почти ничего не пишу, кроме маленьких юмористических вещичек — настолько погряз в бюрократии и уйме глупых светских служебных обязанностей, да и жена моя, Фани, против того, чтобы я продолжал писать: это (sic!!!) компрометирует меня как дипломата. Я, наверное, забыл сообщить тебе, что 4 декабря 1915 года, сразу же после объявления войны и моего перевода в Штаты, я женился, правда, немного поспешно, но c’est la vérité, самая что ни на есть горькая истина. Тебе я могу признаться: это не брак по любви — бескорыстная любовь осталась в Болгарии. В данном случае я скорее подчинился дипломатической традиции — ты же знаешь, как неблагосклонно смотрят на дипломатов-холостяков, которые становятся легкой добычей иностранной разведки. Так что, что я пишу теперь мало и втайне, объясняется главным образом запретом моей супруги. Но мне будет трудно отказаться от этого занятия, хотя по сравнению с вами я, брат, отстаю, страшно отстаю.
И вот сижу я здесь в канцелярии представительства и — о ирония судьбы! — вместо того, чтобы, подобно тебе, держать в руках ружье, держу американскую авторучку и строчу дипломатические сводки, которые, как мне кажется, никто не читает. Ох, скорее бы закончилось это изгнание, чтобы наконец вернуться на родную землю и назло Фани отдаться моему истинному призванию. Кстати, выходит ли еще «Барабан»?
Дорогой Николай, ты просил выслать тебе последние стихотворения Уитмена. Выполняю твою просьбу, но дойдет ли до тебя в далекую Битолю эта тоненькая книжка, которую я так и не успел прочесть? Океан кишит немецкими подводными лодками, они вроде не торпедируют американские суда, но, как знать, в заварухе все может случиться. Я снова разболтался, видимо, виной тому ностальгия, ноты прости, брат, я бесконечно одинок.
От друзей я узнал, что первый год войны ты провел в окопах рядовым. Это правда, Коля? Если это так, то я очень завидую тебе: кроме того, что ты прекрасный поэт, ты еще и храбрый болгарский воин. Каждый может пожелать себе такой судьбы!
Но довольно пожеланий! По-братски обнимаю тебя, шер Николя, а ты, в свою очередь, по возможности, обними всех остальных друзей (ведь идет война, и, насколько я смог прочесть между строк твоей открытки, положение становится все трев…)
Всегда твой Петр (Незнакомов).
