Четвертый Дюма

Сначала я не знал, как начать, но потом плотину прорвало, и я на одном дыхании излил перед ним всю свою душу, истерзанную… да какие уж там терзания! Я весь светился от счастья, и он, человек наблюдательный, не мог не заметить этого. Ни один мускул не дрогнул на его лице, пока он слушал мои юношеские излияния, которые были чужды и его возрасту, и его взглядам. Он молчал минут пять. Мне казалось, что пауза тянется бесконечно долго. Я не смел поднять на него глаза. Наконец он сказал: «Ну, хорошо. Я пытаюсь понять вас, молодой человек. Может быть, я тоже виноват. Ведь когда я задумал это дело: дать образование нашим ребятам, я не принял во внимание такой очевидный факт — здесь так много соблазнов для молодого, неокрепшего сознания. Не все же такие фанатики науки, как я. Да, да, да. Я виноват. Вы люди из плоти и крови. Ну и что же ты собираешься делать в этом положении?» «Жениться», — сказал я. «Жениться? Легко сказать. Да у тебя еще усы не выросли. Ты когда-нибудь смотрелся в зеркало? (Еще как смотрелся, сколько часов простоял перед зеркалом, сколько раз дергал ли треклятые усы, чтобы росли побыстрее). Так кто же она, избранница твоего сердца? Надеюсь, она не из здешних кокоток?» «Ну что вы, доктор, — возмутился я, — Муш самая прелестная и благовоспитанная девушка…» «Что, что ты сказал? Муш? Ты что же, хочешь меня убедить, что это женское имя?» «Да, так ее называл покойный господин Генрих Гейне». «Какой Гейне? Поэт? Автор «Лютеции»?» «Он самый. Она была его сиделкой».

Взгляд доктора Берона смягчился. «Кто она по национальности?» «Немка». «Ну что ж, они серьезные женщины. Я, конечно, понимаю, мой мальчик, что не могу остановить тебя. Когда бог хочет наказать человека, он лишает его разума. Так и с тобой. А кто будет содержать тебя, друг мой? Ведь ты даже лицей не закончил. Я женатых не беру на содержание. Забочусь об их достоинстве». Этого-то я и боялся. Я глубоко вздохнул и сказал: «Буду работать, господин доктор. Начну переводить. Я ведь знаю греческий, латинский, прекрасно владею французским…» Благодетель прервал меня с иронической улыбкой. «Господин будет переводить. А кто тебе будет давать переводы? Кто станет их печатать? Или у тебя есть не только невеста, но и готовый издатель?» «Элизе получила небольшое наследство от покойного господина Генриха. На первое время нам хватит». «А кто такая Элизе?» «Это настоящее имя Муш. Ее зовут Элизе Криницер». «Ну что ж! Поступай как знаешь. Я рассчитывал на другое, посылая тебя в Сен-Антуан, но… не вышло. В сущности, я часто обманывался в людях. А свадьба когда, говоришь, будет? В декабре?.. Получишь от меня приличную сумму. Я не позволю, чтобы твоя жена оплачивала свадебные расходы. Это позорно. Но как быть с порабощенным отечеством, которому мы собирались помочь? Ты вернешься туда со своей супругой?» «Но я сначала должен закончить образование, — пробормотал я. — Да и она учится в Сорбонне». «Ясно, — перебил меня доктор. — Поступай, как велит совесть. Господин Жак передаст тебе необходимую сумму, когда придет время». Я хотел поцеловать ему руку, но он отдернул ее. Я понял, что больше не увижу его, почтительно поклонился и вышел.

Он сдержал свое слово, отпустил мне на свадьбу сто золотых франков (приличную по тем временам сумму), но на сам обряд венчания (Элизе была католичкой) не явился. На церемонии присутствовали два котленца, с которыми мы приехали учиться, экономка Гейне фрау Грета, четверо-пять напыщенных немцев с женами и несколько болгар, представлявших крошечную болгарскую колонию в Париже: доктор Никола Пиколо, его брат Теохар, доктор Димитр Киркович и другие, менее известные гости, имена которых я позабыл. Я очень рассчитывал, что на обеде будет доктор Селимский, лучший друг нашего благодетеля, который приехал сюда из Румынии, чтобы выступить с лекциями о Болгарии, но он не почтил нас своим присутствием. Тут явно не обошлось без влияния доктора. Ну что ж, обойдемся и без него…