Четвертый Дюма

Мы долго думали, что делать с этой суммой, куда повыгоднее и понадежнее ее поместить — ведь это был целый капитал. И решили, что Элизе откроет цветочный магазин на бульваре Сен-Жермен, том самом, где мы познакомились год назад. Это занятие больше всего отвечало ее утонченной натуре. А если бы и вы, дорогие друзья, кому я адресую свои воспоминания о тех годах, увидели ее среди нежных анемонов, аристократических бледных орхидей и бесплотных камелий, то вряд ли смогли сдержать свое восхищение. Торговля в магазине шла бойко, империя, которая в то время нежилась на вершине своей славы, нуждалась в цветах, вложенный капитал вскоре окупился полностью и начал приносить солидную прибыль. Элизе так увлеклась этой изящной торговлей, что перестала посещать Сорбонну. Здесь, в магазине, она была как-то ближе к жизни, к людям, и это давало ей больше знаний, чем сухая кабинетная наука. С течением времени, когда влияние духа господина Генриха стало ослабевать, она стала все чаще посматривать на меня, словно заметила мои чувства, которые, правда, были надежно скрыты и обузданы, но все же не до такой степени, чтобы их не могла ощутить чувствительная женская душа (и все благодаря «флюидам», которые, кстати, изучал мой благодетель доктор Петр Берон).

И случилось так, что еще в конце того же прискорбного 1856 года в наших молодых бесхитростных сердцах вспыхнула такая любовь, которую трудно (да и не так уж необходимо) описывать в литературных мемуарах, ставящих перед собой совершенно иные, более честолюбивые цели. Любовь увенчалась предложением о женитьбе со стороны Элизе. Это предложение должен был сделать я, но любой поймет, что это было немыслимо, так как я еще не закончил лицей Сен-Антуан, еще был на полном содержании своего благодетеля и был обязан, вернее, это был мой священный долг, после получения диплома вернуться на свою порабощенную родину и помочь распространению грамоты и образования среди тысяч братьев болгар. Ведь для этого остановили на мне свой выбор попечители в Котеле, ведь для этого тратил деньги уважаемый доктор (у него этих денег куры не клюют, но все же). Я изложил все эти соображения Элизе, но она не приняла их во внимание. Она впервые любила по-настоящему, не как сиделка, а как женщина, и все мои логические доводы и патриотические аргументы были для нее пустым звуком. Я выразил робкую надежду, что мы могли бы пожениться, уехать вместе в Болгарию и работать учителями в каком-нибудь цивилизованном месте — Русе, Пловдиве или Сливене. Она лишь посмотрела на меня с недоумением. «Как! Оставить всю эту красоту и гармонию (она имела в виду цветы в своем магазине) и уехать на край света, где свирепствуют жестокие османы! Да ведь ты, Пьер (мы уже перешли на ты), сам рассказывал мне, какие ужасы там творятся. Ну хорошо, как бы ты себя почувствовал, если бы эти господа, к примеру, отрезали мою голову?» Ужасно, не правда ли? Я бы тысячу раз предпочел, чтобы эта прелестная головка покоилась на моем плече под сенью красного или зеленого балдахина супружеского ложа.

И именно эта зловещая перспектива взяла верх над разумом и патриотическими чувствами. Но как явиться на глаза благодетеля и сказать ему, что я женюсь, не закончив лицея? Я представил себе, как вытянется от недоумения, а может, и от возмущения лицо старого закоренелого холостяка, который терпеть не может женщин и считает, что все зло в жизни от них. Он любил говаривать, что мог бы жениться только на науке, единственной супруге, в чьей верности он уверен.

Но Элизе не хотела ждать. Она уже приняла решение о женитьбе, и ничто не могло заставить ее хотя бы отложить свадьбу на один-два года. Да и я, чего там скрывать, не был достаточно тверд и последователен в своем решении. Молодая кровь кипела, я тогда еще мало смыслил, так сказать, в сексе, но нечто подобное распирало меня, и были моменты, когда мне казалось, что я лопну. То же самое чувствовала, вероятно, и Элизе, хотя она была на три года старше меня, богата, имела собственное жилье, да еще и за границей, где можно было не бояться сплетен и осуждающих взглядов близких и родственников.

Наконец, поборов все страхи, в один из воскресных визитов вежливости я попросил доктора уделить мне время для конфиденциальной беседы. Я впервые обращался к нему с такой просьбой, и он немного удивился, но в конце концов согласился пожертвовать часом своих научных занятий для разговора со мной.