Чёт и вычет

Счастье вряд ли могло обойтись без меня,
хоть являло немало сноровки.
Распашонка-квартира, «Три белых коня»,
трехкопеечный вкус газировки.
Если книги с тобою по младости лет,
и друзьями сумел ты разжиться —
наплевать на пластмассу столовских котлет
и убогие польские джинсы.
Нам давалась от силы квадратная пядь…
Дотяни-ка, попробуй, до сотни,
если рядом отрава в формате ноль пять
и глумливый оскал подворотни!
Сердце билось полней, сердце билось быстрей,
в ритме птичьей взволнованной трели…
И порою в продмаге «давали курей» —
голубых, словно небо в апреле.
И пока самодержцу великой Руси
зал в ладоши отчаянно хлопал,
сквозь помехи врывалась в эфир Би-Би-Си
и крутила то «Slade», то «Deep Purple».
Как все было стабильно: рекордный надой,
встречный план, загнивание Веста…

Но ведь счастье, когда ты совсем молодой,
зачастую – не функция места.

Взгляды на декады

60-е. Срез

В тектонике живых шестидесятых
надежды не нуждались в адресатах
под дружный хор соседей и друзей…
Гагарин дверь открыл безмерным далям,
рубились на мечах Ботвинник с Талем,
ревел Политехнический музей.

Мы бегали по стройкам да по клумбам.
Америку оставили Колумбам,
играли в Чингачгука, в Виннету…
И, веря в неосознанное чудо,
мы различали в каждом дне покуда
не девушек, а яблони в цвету.

Народ был прост, без лишних фанаберий;
не воздавалось каждому по вере.
Гудок завода, шепоток струны…
Евреев не любили. Впрочем, это
почти любого времени примета.
Как, впрочем, и почти любой страны.

Шкворчала незатейливая пища,
на класс глядела Маркса бородища,
а дом родной был тесен, словно клеть.
Он был открыт и смеху, и простуде,
и старились вблизи родные люди,
которым лучше б вовсе не стареть.

И, жив едва в вождистской ахинее,
плыл воздух… Он закончится позднее,
быстрее, чем возможности рубля.
Зато, не зная здравиц и приказа,
жила любовь. Трагична, большеглаза…
Доронина. Плющиха. Тополя.

70-е. Фрагмент с попугаем