Честь Шарпа

Его столкнули вниз по лестнице, провели сырым, холодным коридором в эту маленькую квадратную комнату с грязью на полу и беспрерывно капающей где-то снаружи на камень водой. Единственным источником света были слабые отблески, которые проникали через маленькое окошко, вырезанное в толстой двери.

Он кричал, что он — британский офицер, что к нему должны относиться соответственно, но не было никакого ответа. Он кричал это на испанском и на английском языке, но его голос бесполезно глох в холодном коридоре.

Он коснулся виска и вздрогнул от боли. На виске была шишка, после того как сержант-пехотинец ударил его прикладом мушкета. Кровь засохла, закрыв ссадину коркой.

Крысы шуршали в коридоре. Вода все так же капала снаружи. Как только он слышал голоса вдали, он начинал кричать снова, но не было никакого ответа.

У него не было шанса бежать во время поездки на юг. Уланы ехали быстро, и Шарп был помещен в центр целого эскадрона, сзади ехали солдаты с копьями наготове. На ночь его запирали — дважды в церквях, однажды в деревенской тюрьме — и охраняли часовые с заряженными мушкетами. Маркиза ехала в коляске, которую генерал Вериньи конфисковал в том городе, где он нашел ее. Несколько раз она попадалась ему на глаза и лишь пожимала плечами. Ночью она посылала ему вино и пищу, приготовленную для уланских офицеров.

Его подзорную трубу, его ранец, все его имущество кроме одежды, которую он носил, — все забрали у него. Вериньи, который не мог понять, почему майор «Вонн» настолько упрям, обещал, что имущество будет возвращено ему. Вериньи сдержал обещание. Когда Шарпа провели по крутой дороге к Бургосскому замку, ему вернули его вещи.

Его передали гарнизону крепости. Люди Вериньи оставили его во внутреннем дворе, где он и стоял под охраной двух пехотинцев, между тем как солнце поднималось все выше.

Шарп разглядывал фургоны во дворе, пытаясь заглянуть под обвязанные веревками брезенты, чтобы удостовериться в истинности рассказа маркизы о сокровищах испанской империи, которые якобы были здесь. Он ждал. Солдаты гарнизона проходили мимо, глазея на военнопленного, однако офицер из административно-хозяйственной службы все не шел, чтобы распорядиться его будущим. Один раз в одном из высоко расположенных окон крепости Шарп увидел человека с подзорной трубой. Стеклянный глаз, казалось, был направлен прямо на него.

А вскоре после того, как он увидел человека с подзорной трубой, четыре пехотинца во главе с сержантом подошли к нему. Он думал, что они идут мимо и посторонился, но один из солдат заорал на него и замахнулся кулаком; Шарп, защищаясь, ударил раз, ударил два, а затем сержант ударил его в висок прикладом мушкета, и его притащили в эту камеру, размером три шага на три, где не было никакого света, никакого табурета, никакой кровати и никакой надежды.

Он хотел пить. Голова пульсировала. Он прислонился к стене, и какое-то время боролся с болью, темнотой и отчаянием. Часы проходили — но сколько их было, он не знал. Звон башенных часов не проникал в эту комнату, вырубленную в скале под старым замком.

Он задавался вопросом, не был ли он узнан — но даже если был, какой смысл был обращаться с ним подобным образом? Он думал о маркизе, воображал ее в объятиях генерала: ее голова у него на груди, золото ее волос рассыпалось по его коже. Он пытался вспомнить ночь в гостинице, но это казалось нереальным. Реальностью была эта камера, его боль и жажда. Он нашел влажный участок стены и облизал сырой камень. Зловоние в камере было ужасно. То ли сюда стекало дерьмо, то ли его оставили прежние узники, но каждый его вдох был отравлен.

Время шло и шло, отмеряемое только ударами капель по камню. Они хотели, чтобы он отчаялся, погребенный в этом грязном, зловонном месте, и он боролся с отчаянием, пытаясь вспомнить имена каждого человека, который служил в его роте с начала войны в Испании, а когда вспомнил, он попытался перечислить вслух всех солдат из самой первой роты, в которой он служил. Чтобы не замерзнуть, он шагал взад-вперед по камере, его сапоги расплескивали жидкую грязь, и иногда, когда запах становился невыносимым, он прижимал рот к глазку в двери и глубоко дышал воздухом из коридора.

Он проклинал себя за то, что позволил себя схватить, за то, что проспал рассвет, что принял вызов на поединок.

Он чувствовал, что день прошел, и что наступила ночь, хотя отблески света за дверью не исчезли. Он сел на корточки в углу, опершись спиной на стену, и пытался уснуть. Четыре ночи назад он был в настоящей кровати, под простыней, чувствуя рядом тепло тела маркизы, и он на миг погружался в сон, вздрагивал, просыпаясь, и слышал лишь шорох крыс снаружи и капанье воды. Он дрожал.

Он чувствовал, что пленные, помещенные в эту камеру, должны были лежать на полу. Они хотели, чтобы пленный испачкал одежду и был по уши в дерьме. Он не доставит им такого удовольствия.