Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)

На другой день к вечеру Шереметеву доставили необходимый список. Размотал Борис Петрович пятиметровый, склеенный из пергаментных листов свиток, начал читать (другой конец свитка, пыхтя, поддерживал дворецкий) и вконец раздосадовался. Какие, к дьяволу, волости! Тут, дай Бог, по десять картофелин на уезд доставить. И не просто доставить, а выдать под расписку уездному воеводе, да еще с тщательным предписанием, как сей заморский овощ благополучно вырастить. Это сколько же надо гонцов по городам отрядить! Но они же ни бельмеса не смыслят…

Святые угодники! Ну и подбросил же Петр Алексеевич задачку. Легче иноземную крепость взять, чем одержать викторию над земляными яблоками.

— К черту!

Подошел к мешку, плюнул на него, а затем с силой пнул сапогом. Дворецкий испуганно захлопал на князя выпученными глазами.

— Свиней когда кормить, Фомич?

— Так, ить, можно и сейчас, князь.

— Сожрут, как думаешь?

— А чего не сожрать, коль сам царь уплетал за милу душу?

Борис Петрович глянул на дворецкого и рассмеялся.

— Уплетал, но токмо вареную, а сырую мы на свиньях опробуем. Коль не сдохнут, значит, и чрево мужика выдюжит.

— Холопей кликнуть? Мешок тяжелый.

— Клич!

И полчаса не прошло, как мешок оказался на свинарнике.

— Развязывай, Фомич!

— Весь мешок по кормушкам рассыпать? Ишь, свиные рыла подняли. Заморское кушанье учуяли. Рассыпать, князь?

И тут только Шереметев пришел в себя.

— Погодь, Фомич. Кинь вот этому борову пяток картошин.

Боров хрумкал неохотно, словно перед этим мясным борщом насытился. И все-таки кое-как дохрумкал.

— Ну, храни тебя Бог. Утречком, Фомич, доложишь.

Утренний доклад дворецкого был вполне бравым.

— Жив, здоров, князь! Хрюкает на весь свинарник!

Но князь оживленного доклада дворецкого не разделил: уж лучше бы сдох этот боров, тогда бы все заботы отвалились. А теперь надо ехать в Стрелецкий приказ и просить его начальника, чтобы выделил по два стрельца для сопровождения и «бережения» земляных яблок в уездные города. Но и это еще не все: каждому воеводе надо вбить в голову — как сажать и когда сажать эти проклятущие клубни. А кто им овощную науку вдалбливать будет? Кто? Вот наказание Господне!

В другой раз плюнул на мешок Борис Петрович, а затем позвонил в серебряный колокольчик.

— Дуй, Фомич, в Поместный приказ. Пусть заново царево повеленье переписывают. И чтоб по всем городам!

У Фомича глаза на лоб.

— Да они один столбец всем миром день и ночь писали. А тут сотни уездов. Сколь бумаги надо извести! Недель пять перьями проскрипят.

— Одну неделю! Так и накажи дьяку, иначе царь ему голову оторвет. Да пусть только самую суть поищут, само предписание, как земляное яблоко выращивать. И чтоб не боле десяти клубней на уезд. А коль дьяк заартачится, я ему сам башку саблей смахну… А теперь, о Господи, мне надо в Стрелецкий приказ тащиться.

В третий раз плюнул на мешок.

Наконец, когда все было подготовлено, к Шереметеву напросился Акинфий Грачев. Борис Петрович, с удовольствием глянув на могучего волонтера, довольно высказал:

— Григорий Сипаткин о тебе докладывал. Исправно службу цареву нес. В кого ж ты такой детина уродился?

— Отец сказывал, в деда. В сажень-де вымахал. Лом на шее в колесо гнул.

— И ты сможешь?

— Дело нехитрое.

— Пожалуй, не врешь… Царя будешь ждать, аль пока государь на Русь возвращается, на меня послужишь?

— На тебя, князь, я служить не волен. Порядную грамоту писать не стану.

— Дело говоришь, Акишка. Ныне ты лишь одному царю подвластен. Однако послужи мне без порядной записи. Не хочешь в своем селе побывать?

— Не худо бы глянуть на матушку.

— Добро, коль матушку не забываешь. Навести, а заодно посадишь на своем огороде десять картофелин. Глядишь, и указ царя выполнишь.

— Да меня приказчик наш, Митрий Головкин, взашей из села вытурит. Он и так на меня кнутом замахивался.

— Кишка тонка у твово Митьки. Такую грамотку ему отпишу, что шапку перед тобой ломать будет. А царю я о тебе доложу. В беглых не будешь числиться. Поезжай с Богом, волонтер!

* * *

Глянул Акинфий на свою избу — и сердце зашлось от боли. Стоит, бедная, крытая жухлой соломой, с заколоченными оконцами — и ждет своего хозяина. И вся заросла чертополохом.

Старый сосед выглянул из оконца, выбрел на крыльцо и, опираясь на клюку, засеменил тощими больными ногами к волонтеру.

— Никак, ты, Акинфий?

— Я, дед Игоня. Жив, старина?

— А чо мне штанется? — зашамкал беззубым ртом дед. — Мне Гошподь, никак, што лет отвел, хе-хе.

— Семья где?

— Так, ить, Егорий приспел. Вше на баршкой пашне.

Старичок оперся всем телом на клюку и вылупился на Акинфия белесыми выцветшими глазами.

— А ты чего в шело приташилшя?

— Дело есть, дед. Принеси-ка мне топор.

— Погодь чуток.

Акинфий оторвал от оконец доски, зашел в избу, положил холщовую котому на лавку и, перекрестившись на закоптелый образ Николая Чудотворца, перед коим давно уже загасла неугасимая лампадка, тепло изронил:

— Здравствуй, изба.

Затем долго сидел на конике[9], опустив тяжелые руки на колени. Печалью исходило сердце. Казалось, совсем недавно изба была наполнена голосами родных людей, а ныне даже сверчка за опечьем не слыхать.