Черти в Париже

Речь ровно наоборот. Как раз, чтобы было наоборот, я сделал именно такой брысь, какой 1/2Эктов обещал в какой–то главе.

Разницу надо различать: Одно Второй Эктов и я – это две больших разницы.

Тут он не соврал. Запомнил, падла, мою угрозу и страх: «с разными голыми Бимами не спать!» Я это хорошо помню.

Вот и устроился я рядом с балкончиком.

Вот и болтались всю ночь надо мной створка со стиркой (три «с» – повторяем ошибки 1/2Эктова).

– Тудысь–сюдысь! – это стирка, бельишко, носки на бечёвке.

– Скрып–скрип, – это манускриптит деревянная рама над головой. (скрипали появились позже, в Англиях, так то не о них).

Висит как разболтанная по старости гильотина. Вот–вот сорвётся с петель.

Она не снилась мне долго, так как я, слава Христу, не знаю её детального устройства.

Революционные ингредиенты. Первой французской революции!

Надо бы их знать сынам революций отечественных.

А ихние сыны пусть изучают нашу Великую Октябрьскую. У нас получился социализм – через кровь, конечно. А у них вышла гильотина, а потом император Бонопарт.

А не охота!

А не буду!

Так я и спал под эту «романтическую музыку старых номеров» и под «чарующий шелест ночных парижских такси».

Но: тьфу на этом, а то запахло. Чем–чем, говорите?

Не достоевщиной. Хэмингуэевщиной, вот чем!

Тупо разбудил обычный трамвай. Или ещё более обычный троллейбус: это я уже забыл – что там у них внизу было; надо будет в Планету–Землю посмотреть. Короче, взвизгнул там кто–то механическим методом.

Запомнил только машинёшку улепленную: сплошь зелёным – искусственным, конечно, газоном: живым–то оно было бы забавней; и с глазами она ещё была.

Остановилась под самыми нашими окнами: а мы на четвёртом этаже, почти под свесом кровли.

Чёрт! забыл вверх посмотреть, а там, наверное, было не всё так банально, как у нас на родине.

А здесь, ё–моё! Профилёчки! Жестяночки! Правильно загнуты!

Воронки все с завитушками, с дырочками, с зубчиками, с ромашечками. И то и сё, и всё другое.

В изобилии!

Как и полагается в их точёном евромодернизме.

А присмотреться, глядишь, ба: и надстроенная мансардёшка там. И наклонные окошки в ней. И флигелёк, и садик во дворе.

И на плоской кровле дамочка: в одних трусиках.

Кругом цветы какие–то: я не специалист.

Валяется!

А тут специалист.

Даже без бинокля могу определить: стрижено или брито.

И есть ли пирсинг в пупке.

И что на языке написано – рядом с бусиной.

И что награвировано на плече.

И что в ямках: догадлив потому что.

В центре Парижа она! Одна! Как в Мохенджодаро, читали таку штуку? Вот это да!

Ей можно помахать цветочком, только где его взять!

Машу рукой.

А она, возьми, да ответь!

Хоть у неё те самые праздники, и на работу она не пошла именно поэтому.

Ну, не захотела и всё!

Плювать! Эй, спускайся сюда!

Крассо–тыщща!

Тут что–то обвалилось за окном, а в коридоре раздались женские шаги.

8. Радуга и какашечки

Ба–бах! Всё вдруг окрасилось сепией. Флэшбэк!

Ненавижу флэшбэки. Путают они всё кругом.

Растворилась дверь и, не стуча, ввалила уже будто бы виденная где–то мною женщина.

Ополчились бабы мира и родные когда–то.

Ведь, хочу доложить, брошенки ревнуют и после брошения.

Ибо бросают их не в конкретную цель, а как бы на волю течения.

Их частенько прибивает назад.

Или они прицепляются к кому–либо: специально неподалёку, как к непотопляемому дереву.

И ждут–не дождутся момента, когда ты проплывёшь мимо. Лично. Гордой какашкой.

И тогда тебе всё припомнят, и скажут, что ты, мол, видишь, стал чванной, а не гордой какашкой, как ты себя обозвал.

А при мне мог бы стать деревом дубом, или даже лиственницей сибирской.

Которая в воде только ибунеет почище камня.

Венеция на них стоит, как и я, хоть я, то есть она, нежная липа розового женского рода. А плавает как божественный ноев плот непотопляем и без окон. Почти подводная лодка у Арарата.

И если б броненосец Потёмкин был деревянным, то не потоп бы сроду.

И в0рона бы с голубем не потребовалось бы, чтобы донести до мира ноеву правду: «Земля, мол, наголилась на месте Атлантиды» .

А тебе–мне уже пофигу. Потому что время моё–твоё кончилось, и ты–я, Тыя–мэн, плывёшь по точному адресу: туда, куда в итоге сплавляются все.

И даже крепкие с виду деревья, иногда называемые топляками, все мчат туда.

Хотя, чаще, топляки, когда приходит их время, становятся тяжёлыми.

Тогда один их конец заякоривается обо дно обло.

И это дело некоторое время не замечают.

Да–да, именно не замечают.

Как часто в мире случается: рак должен свистнуть. Самолёт обязан упасть, ибо штурвал в руках самоубийцы. Эка редкость, однакож бывает!

Космонавт обязан задохнуться, раздуться, вскипеть.

Парашют может порваться.

Плотину прорвать.

На Луну плюнуть свысока, всем смотреть в чёрные дыры.

Разогнать божественную частицу досмерти, до смерти человечества.

Корейцы должны тронуться, прицелиться, блефануть, а госдепу ответить невменяемо.

На Луну плюнуть… эх, эх. Снизу: как свысока: не мы за ней, а она вокруг нас. Вертится. Собачкой. Преданной–припреданной.

Собаке – лунной свидетельнице – хотелось заговорить с Анной. И велеть Анне лезть под поезд.