«Зачем, зачем ты сказал это сейчас?!» – ослепило его это ее пронзительное молчание, и снова увидел ее раскрытые глаза под собой, как тогда, когда вдруг, словно угадывая, что она только смотрит, всего-навсего только смотрит, и, значит, всё также безнадежно далеко, потому что эта трещина остается, и дело не в теле, нет, дело не в теле, как сказал ей этот врач, коверкающий слова русского языка и потому делающий еще больнее.
– Мы же договаривались… не говорить… – тихо сказала она.
Он слышал, как она замолчала там, в той своей комнате, и как там зашуршали цветы, тяжестью разворачивая целлофан, тяжестью своих листьев, стеблей и тяжелых, начинающих уже распускаться бутонов, цветы, которые он купил вечером и которые она хотела освободить сама и расставить по вазам до завтрашнего утра, и вдруг, забеспокоившись, что его так долго нет…
– Ноготь, скажи ему еще и про ноготь, – нервно сказала мать и стала обсасывать окровавленный, белая рыба с красными каплями…
– …оготь… – услышал он голос Эльвиры Ивановны, эти истерические ноты, которые он не мог терпеть и почему-то терпел, каждый раз мягко, успокоительно улыбаясь и утешая эту самодовольную нервную женщину, внушая ласково ей как будущий зять, что водопроводчик придет, придет, и что деньги будут, будут, и что она, Эльвира Ивановна, сама очень умная, очень добрая и очень красивая женщина, и что она гениальная актриса, и непременно получит роль, которую она обожает больше жизни, эта пьеса про надрыв, про коммуналку и про скандалы, про талантливых и благородных интеллигентов, и про несчастную любовь, и про жертву ради искусства (искусства с большой буквы), гадкий, подлый вишневый сад, эти телеспектакли, где вальяжное совковое быдло переиначивало русскую классику на свой коммунальный манер…
– Ладно, – холодно сказал он, – я беру пластырь и выезжаю.
Невеста бросила трубку, не ответив, жених с размаха ударил кулаком в дверь.
Любовь?! Да, это была любовь, и с этим ничего нельзя было поделать, потому что с любовью никогда нельзя поделать ничего. Он снова снял с пальца кольцо, внутренняя гладкая сторона, лампа отражалась в изогнутой круговой поверхности, вытянутые блики, много-много ламп, вытянутых, вертикальных.
Когда-то ты спросил себя, чего еще хотеть на белом свете, и захотел эту девочку, эту девочку-подростка с далекими сентиментальными бреднями про дождь, про то, что можно гулять босиком по лужам, ее чудовищная наивность и ваша разница в десять лет, был ли ты и сам когда-то давно таким же, когда «гулять босиком по лужам» не было всего лишь затертой попсовой фразой, мишенью для издевательств задорных самцов, а и в самом деле было – живыми и босыми, беззащитно выглядывающими из-под брюк, странно белыми, наступающими на шершавое черное теплое мокрое, как в первый раз, Настя, как в первый раз… Загон был полон, и они жались друг к другу, голые мохнатые со смешными челками, с симпатичными сиськами, с яичными мыслями про любовь в тупых блекло-голубых пленках, отделяющих холодный морозный воздух загона от их теплых пахучих и сонных тел, от глаз их тел… Но однажды и ты сказал эти три слова, эти три простых слова,
Он сел на костюм, на черный брачный костюм, лежащий на красном огромном кресле, сминая этот костюм под собой, эти тщательно наглаженные стрелки брюк с полурасстегнутой ширинкой.
И еще то, что он выиграл этот приз, эти двенадцать с половиной тысяч баксов, на которые можно накупить двухкамерных холодильников, а еще лучше – четырех-, пяти-, десятикамерных, в которых можно заморозить целое стадо, ободранное и хорошо разделанное стадо.