Черные алмазы

«Fratres attendite, et sollicitemini, ut ex popina redeuntes omnes amphoras visitetis, et quid in illis invenietis, illico epotetis, ne in vanum veniat vinum, et hoc f acite per omnia pocula poculo-rum. Stramen! Baccho Gratias!» {«Братья! Следите и усердствуйте, по пути домой из корчмы все кружки осмотрите и, что в них найдете, немедленно выпейте, дабы вино не пропало вотще, и ныне и присно в бокалы бокалов. Опрокинь! Благодарение Бахусу!» (лат.)} И тут весь адский хор, все сонмище чертей женского и мужского пола грянули издевательский гимн:

«Bacche, genitor Cereris,

Deus haustuum diceris,

Da tua dementia

Potum in abundantia,

Et bibemus alacriter

Tuam laudem igitur

In haustu propagabimus

Quandocunque potabimus,

Sit tibi Bacche gloria!» {«Бахус, отец Цереры, Зовут его богом винопития, Дай твоей милостью Нам питья в изобилии.

Мы будем пить проворно,

А значит, хвалу тебе

В выпивке разнесем повсюду

Всякий раз, как упьемся.

Слава тебе, Бахус!» (лат.)}

Послышался звон колокольчиков.

Вслед за ними благословение, произнесенное благоговейным голосом священника: «Bacchus vobiscum!» {«Бахус с вами!» (лат.)} Грянул хор: «Et cum cantharo tuo!» {«И с твоим кувшином!» (лат.)} Продолжалась «oratio».

«Voremus! Vomipotens Bacche! Qui sodalitatem nostram in tuum honorem erigere constituisti, da, quaesumus, ut eadem sodalitas ab omni persecutione libera, strenuis potatoribus augeatur. Per omnia pocula poculorum…» {«Проповедь». «Сожрем! Бахус блеводержитель! Ты, кто повелел создать наш союз во славу твою, просим тебя, сотвори, чтобы в нашем братстве, свободном от преследований, плодились и размножались крепкие выпивохи ныне и присно в бокалы бокалов… Опрокинь!» (лат.)} И снова хором: «Stramen!»

He в силах удержаться на ногах, графиня рухнула на колени и в исступлении впилась глазами в лицо аббата, на которого сверху падал лунный свет, создавая вокруг его гордо поднятой головы белый нимб.

Господин настоятель вставил ключ в дверь часовни. Графиня с ужасом простерла к нему руки: «Не отпирайте! Не открывайте! Там настоящий ад!» Господин настоятель смело, гордо и гневно произнес: «Nee portae inferi…» {И врата ада да не…» (лат.} С этими словами он повернул ключ и распахнул тяжелую железную дверь.

В освещенном подземелье их взгляду открылось живописное зрелище.

Из библиотеки в часовню вели четыре ступени, из алтаря часовни в склеп еще восемь ступенек.

Все свечи на алтаре были зажжены и хорошо освещали сцену в склепе.

Но какую сцену!

За длинным столом сидели и пировали не предки и прародительницы графини, а вся ее челядь.

Запертые в доме женщины развлекались с изгнанными из дому мужчинами.

В ту минуту, когда аббат распахнул дверь, пародийная месса закончилась, и все собравшиеся затянули разгульную песню.

Теперь и графиня видела, что за призраки поселились в ее замке.

Все ее служанки имели кавалеров: писарей, приказчиков, егерей из близлежащих имений.

Трусиха горничная, не смевшая ночью выйти в коридор, наливала вино в бокал писаря из соседнего поместья; добродетельная камеристка обнималась с гайдуком управляющего; привратница, пожилая, всегда трезвая матрона, танцевала на столе, обеими руками обняв кувшин с вином и напевая что-то. Все пронзительно визжали, гикали, хихикали, били по столу, будто по барабану. Пастух, оседлав крест, сидел на каменном надгробии прадеда графини – канцлера – и играл на волынке. (Этот звук и напоминал орган во время пародийной литании.) На могиле архиепископа стояла откупоренная бочка.

Все женщины были разодеты в шелковые платья графини, за исключением кучерши, которая, будучи сама в мужской одежде, ради полного соответствия нарядила в женский костюм своего возлюбленного, кучера из соседнего поместья: на голове здоровенного, усатого парня графиня узнала свой ночной чепец, а на плечах его красовалась кружевная накидка, которую она ежедневно надевала, когда причесывалась.

И что самое ужасное, во главе стола восседала Эмеренция, судя по всему, бесспорно состоявшая в интимной близости с молодым студентом. На ней был надет шелковый огненный салоп графини (ведь Теуделинда была худа, а барышня толста). Она раскраснелась от вина и – неслыханно! – немилосердно дымила пузатой пенковой трубкой! И это барышня Эмеренция?!

Пьяные мужчины орали, женщины безудержно визжали, пищала волынка, трещал от ударов стол; у алтаря часовни поп-самозванец с распростертыми руками распевал богохульную молитву: «Bacchus vobiscum!», а прислужник изо всех сил трезвонил в колокольчик.

Но кто же они?

Поп-самозванец – не кто иной, как ризничий, одетый в доверенное его попечению парадное облачение священника, с импровизированной скуфьей на голове. А прислуживал ему звонарь.