Через сто лет

С любовью у меня ничего так толком и не получилось, хотя я почти все перепробовал. И бетон, и жажду, и канатом перевязывался. Про книги я и не говорю – много перечитал. Бесполезно. Так ничего и не.

Успокаиваюсь. Чего волноваться, время есть.

Есть. Времени у нас много. Терпение, последовательность, терпение. Смотрю на часы.

Опаздываю. Снова опаздываю. Быстро чищу остальные, хватаю рюкзак, сбегаю по лестнице, подхватываю по пути велосипед.

До школы еще полтора часа, и я должен заехать к Костроминой. Потому что после школы не успею, после школы у меня много дел. Буду кататься на трамвае, смотреть в окно и думать. Потом в книжную лавку, читать. Потом в библиотеку, тоже читать. Кино еще буду смотреть, японское. И еще я должен записаться на прием в поликлинику, на психотесты. Хочу поступить на курсы, получить права на собаку. А потом, уже совсем вечером, в добровольческий патруль – собирать сомнамбул. Кроме того, сегодня среда, и я пойду в шахматный клуб, играть до утра. Но сейчас к Костроминой, шесть минут.

Поднажав, успеваю за пять, да и дорога хорошая, великов мало, а те, что есть, от моего моноцикла шарахаются, как от ладана, сомнамбул тоже немного, вчера мы хорошо поработали. Дверь открыта, матери Костроминой нет. Ее никогда нет, пару раз ее видел. Прохожу на второй этаж, в комнату, я всегда сижу у Костроминой. Минуту, две. Затем спускаюсь в подвал.

Семнадцать ступенек, потом еще семнадцать, дверь. Подвал общий, семейных кабинок нет, вдоль стены стоят скучные колбы, вот и все. Компрессоры жужжат, в колбах циркулирует воздух. Темно.

Я считаю, раз-два-три-четыре, возле девятой останавливаюсь. Включаю подсветку. В колбе просыпаются синие светодиоды, пузырьки окрашиваются бирюзой, Костромина висит в прозрачной глубине, смотрит на меня.

Энтропия. Пока это неизлечимо. Но над этим работают. Я хожу в научный кружок, там говорят, что с этим скоро покончат. С энтропией, с сомнамбулизмом. Сыворотку, опять же, разрабатывают. Но нужно время.

А пока Костромина спит в кислоте. На ней костюм из черного ультрасиликона, хрустальные очки, препятствующие срастанию глазниц, лица не видно, Костромина похожа на тритона. Только без хвоста.

– Привет.

Я достаю из-под колбы складной стульчик. Титановый. Немного грубый, но это простительно – я сделал его сам, вручную, сломал четыре ножовки.

– Новый год скоро, – говорю я. – Опять. Праздник. Веселье. Я, кстати, учусь веселиться. Не веришь? Могу показать.

Я смеюсь. Ха-ха-ха.

Смеюсь я хорошо, правильно. У меня не только дневник, но и компьютер, получил на соулбилдинге. В нем много интересного, например, программа для правильного хохота. Смеешься – а по экрану скачут красные столбики. А на заднем плане зеленые столбики – это образец, и надо тренироваться, чтобы твои красные совпали с правильными зелеными. Я за четыре месяца научился, и теперь смеюсь, как известный старинный актер.

– Ха-ха-ха, – смеюсь я. – Ха-ха.

Очки у Костроминой поблескивают, вереницы пузырьков обтекают у-силикон.

– И так могу восемь минут, – сообщаю я.

Костромина молчит.

– И плакать могу. Смотри.

Плакать тяжело, долго над этим бился. Мышечная структура включает в себя около трехсот единиц, от огромных ягодичных до малюсеньких в глазу.

В слезопроводящих протоках тоже есть мышцы.

– Смотри.

Из моих глаз выползают мелкие слезы.

– Могу крупнее.

Слезы становятся гуще и весомее.

– Ну, как?

Костромина плывет в кислотном вакууме.

– Нет, понятно, что еще не совсем то, но я стараюсь. Стараюсь. Нет, я знаю, что надо по-другому, надо, чтоб от души… Но все равно.

Прижимаюсь лбом к толстому хрусталю. Холодно, даже я чувствую.

– А Беловоблов под грузовик тут попал. По-настоящему. Ничего, скоро выздоровеет. Он же крепкий, ты знаешь. Груббер тоже под грузовик попала.

Ничего.

– Да нет, это шутка. Разве может что-то случиться с Груббер и с Беловобловым? Они вечны, их никаким грузовиком не прошибешь. Поэтому мир не погибнет – он будет держаться на Груббер с Беловобловым – это точка опоры. Так что у нас все в порядке, как всегда.

Пузыри скапливаются у нее под носом, освобождаются, волосы Костроминой вспыхивают черным облаком.

– Ладно, – говорю я. – До завтра. У меня еще дела…

Я прикладываю к стеклу ладонь.

Холодно.

Недостижимо.

– Чуть не забыл. Тебе подарок.

Я достаю из рюкзака коробку.

– Это гирлянды. Я сам сделал.

Действительно сам. Лампочки из велосипедных фар, выкрасил их разноцветно, аккумулятор поставил емкий, его на три дня хватит. Щелкаю переключателем. Огонечки, зеленых больше. Дышу на присоску, леплю на стекло.

– С Новым годом, – говорю я.

Не так. Надо с выражением. Представляю зеленые столбики.

– С Новым годом!

Костромина молчит. Пузырьки сворачиваются в замысловатую спиральку над ее головой.

– С новым счастьем.

Через сто лет

– Почему же вы не улетели? – спросил журналист. – Почти все ваши… Ну, кто не захотел обратиться… они улетели. Меркурий, глубокий космос, мало кто на Земле остался.

Сегодня от него пахнет клубникой. Наверное, увидел, как я морщусь при его приближении, и перешел на фруктовую гамму.

– Они улетели, а вы остались на Земле? Почему так?

Я промолчал.