Через сердце

— Все занимаетесь? — нерешительно оглядывается генерал.

В комнате переводчика горит глухой красный фонарь. От этого совсем темно в комнате, хорошо видны только длинные, узкие руки Вильде — красные в близком свете фонаря и как бы отдельно от туловища священнодействующие над столиком..

Вильде, как бы продолжая прерванный разговор, говорит тихо и очень язвительно:

— Ценно для истории: Александр Федорович Керенский целуется.

Генерал с любопытством посмотрел на свет мокрый еще негатив. На трибуне, трепетавшей флажками, человек с черным лицом и белыми волосами ежиком, уставив трубочкой губы, тянулся к другой чернолицей голове.

— А вот, не угодно ли? Александр Федорович на параде. Хи-хи! А идет-то как? Не в ногу!

В ванночке с закрепителем колыхался свежий отпечаток фото: серый, уходящий вдаль строй солдат с кругло разинутыми ртами («ура-а-а!»), и перед ним, в сопровождении генералов, шагает маленький человечек в петербургском осеннем пальто. Он красиво, на отлет, держит под козырек, но шагает действительно не в ногу: генералы только заносят левой, а он уже ступил правой. От этого, должно быть, у ближайшего толстяка генерала лукаво закушена губа, — вот сейчас не выдержит и прыснет.

— Да-а, — говорит прапорщик Вильде, убирая в стол негативы, — я все-таки думаю, что этот человек — провокатор.

— Н-да? Вы так думаете? — вежливо поддерживает генерал малоинтересный для него разговор.

— Я в этом убежден, генерал.

«Ваше превосходительство», — поправляет его про себя генерал и спрашивает безразлично:

— А почему именно такое ваше мнение?

Прапорщик сдергивает коврик с окна и тушит фонарь. И, точно в свете дня можно теперь говорить без обиняков, продолжает деловито:

— Приехал к нам на митинг. Ну конечно, вызвали музыкантскую команду, — трам-та-рарам, — конечно, истерическая «зажигалка», целование с солдатом и прочее. Словом, уломал. Вынесли резолюцию: наступать. Остался он у нас переночевать. А наутро приходят к нему представители полковых комитетов и заявляют: «Отдумали, не будем наступать». Прослезился, говорят, и уехал дальше. Не желаю, мол, с вами после этого разговаривать. А тут через день его же приказ о наступлении. Ну, тех, кто пошел в наступление, и перекрошили. И немцы крошили, и свои сзади. Вот оно как!..

И, размахивая снимком в воздухе для просушки, прапорщик с прежней тихой язвительностью повторил:

— Ценно для истории, господин главноуговаривающий.

«Да что он мне все про историю?» — подумал генерал с неудовольствием, — показалось, что прапорщик в чем-то поучает его.

Генералу, как и другим офицерам штаба, не нравился этот долговязый прапорщик с некрасивым бородатым лицом, с остро-веселыми точечками в глубоких берложках глазниц. Среди офицеров штаба слыл он ученым человеком, чуть ли не профессором, говорили — знаток каких-то древностей, гробокопатель.

«А мужик мужиком», — оглядел его искоса генерал.

К запущенной бороде и худым плечам прапорщика, может быть, действительно и был бы хорош длиннополый профессорский сюртук, но военная короткая гимнастерка с опавшими погонами сидела на нем ужасающе куце и нелепо.

«Свистящей глистой» злоязычно прозвал его кто-то в штабе, — вероятно, в отместку за те ехидные прозвища, которыми наделял он окружающих. Но все были вынуждены терпеть его снисходительное самодовольство: в спорах, затевавшихся в собрании, он легко и грубо расправлялся с противниками. Многие носили на себе занозы его колких острот. Офицеры с ним поэтому не спорили и в разговорах старались держаться знакомых и близких пределов.

— История — дело десятое, — сказал генерал с осторожной наставительностью. — О завтрашнем дне подумать надо. Что завтра с нами будет?

— Завтра нас всех сволокут на так называемую свалку истории.

— Как?.. — потерялся сразу генерал.

— Очень просто: мы уже сегодня никому не нужны. Ведь войны-то больше нет.

— Позвольте! А родина? А Россия? — запальчиво вскочил генерал.

— Ну, они будут только рады.

— Кто?!

— Родина и Россия — это, видите ли, живые люди. Они просятся домой, они хотят мира, им не нужна эта война.

— Странно слышать от господина офицера…

— Ну, какой я офицер! Вообще не знаю нелепее этой профессии. Война стала делом средней руки математиков и неудачливых инженеров. Скучно и никакой героики. Понимаете?

Генерал тупо молчал. Прапорщик Вильде выставил из затянутого сумерками угла бородатое, насмешливое лицо.

— Вообще дело разрушения — самое несложное дело. Кретины и идиоты больше подходят для этого занятия. Вдохновения нет, нет идеи войны. Понимаете?

Прапорщик Вильде как бы сочувственно оглядел осевшего в кресле маленького генерала. Кончики губ его самодовольно закачались.

— Вы можете ехать сажать цветы, генерал. Советую вам переменить профессию.

«Ах ты наглец!» — сказал про себя генерал и рванулся в кресле, сразу обессилевая от нахлынувшего гнева.

В столовой зазвонили в сковороду — сигнал к ужину. Генерал облегченно поднялся.

— Заболтался я тут с вами, — сухо бросил он, — идемте-ка.