Череп со стрелой (СИ)

— Что чушь? Я чувствую, как он шевелится в ней, а это все равно что во мне! Я думаю, он видит мои­ми глазами! Шпионит в ШНыре через меня! — вы­палил Афанасий, испытывая радость, что может вы­говорить все, что неделями гнило в нем

Меркурий заглянул в глаза Афанасию, точно же­лая получше отпечататься в памяти следящего эля.

— Белдо тебе. Наплел. Все это, — произнес он утвердительно, точно лукавый старичок оставил в зрачках у Афанасия визитную карточку.

— Белдо, — подтвердил Афанасий.

— Чушь. Ничего эль. Не видит. Он тупая личинка. Пожирает ее разум и силы. И с каждым днем стано­вится. Сильнее. Если хочешь спасти девушку, ныряй. И не бойся его. Он сам. Тебя. Боится.

— Кто меня боится? Эль? — не поверил Афанасий.

— Они все боятся. Кто не боится. Тот не пугает. Иди — и ныряй! — отрезал Меркурий.

И это был практически единственный случай за всю историю ШНыра, когда Меркурий Сергеевич произнес что-либо с восклицательной интонаци­ей. А в следующую секунду Афанасия развернули за плечи и легонько подтолкнули к пегасне.

И Афанасий пошел. Поначалу он был преиспол­нен мужества, но чем дальше отходил от Меркурия, тем меньше оставалось в нем решимости. Теперь ему казалось, что он непременно залипнет в боло­те,Меркурий — старый маньяк и все на свете идио­тизм. И зачем он разоткровенничался? И перед кем? Присохшая ватка на усах — ха! Герой! Сам пускай ныряет!

Афанасий стал оборачиваться, собираясь сер­дито взглянуть в спину Меркурию, но встречная ветка дала ему подзатыльник, сбив с него шапку. Афанасий от злости сломал ее. Ветка была уже гиб­кая, наполненная силой весенней жизни, с зеленым ободком на сломе и набухшими почками. Афанасий смотрел на нее, жалобно повисшую на полоске ко­ры, и кусал губы.

Синяя закладка, которую давно уже ждали от не­го, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайше­го философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно про­кручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, ког­да его задевали, обидчиво отплевывался опилками.

Бедняга довел себя до запущенного психоза. Он ненавидел и боялся всех подряд. Консьержку, кото­рая не могла его запомнить, хотя он жил в подъез­де с десяти лет. Контролера в троллейбусе, который мог проверить у него проездной. С проездным все было в порядке — но мало ли что придет в голову человеку, избравшему сомнительную профессию, связанную с проверкой чужих билетов? Недоучен­ному философу мерещилось, что каждый идущий ему навстречу мужчина набросит ему на шею удав­ку, а всякая шумная компания собралась с един­ственной целью: избить третьекурсника, который недавно в работе по Канту сделал смелое допуще­ние, что Кант читал Платона в неудачном немецком переводе.

«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» — подумал Афанасий и удивленно остано­вился.

По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что ужепереступил свой страх, и это преисполнило его радостью.

***

Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был без­отказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да—да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и при­знавали превосходство крыльев Икара над крылья­ми остальных пегов.

Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность — еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных вы­сот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одно­временно и гурманом, и обжорой. Получив утрен­нюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем — не менее долго — выбирал губами отдельные травин­ки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с рас­становкой.

По мере того как первые травинки достигали же­лудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппе­тит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попро­шайничать. В такие минуты он был способен со­жрать все что угодно, даже кепку или промаслен­ную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и толь­ко Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.

В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.