Череп грифона

Сразу стало темно, и Соклею пришлось нащупывать задвижку.

К его облегчению, в комнате горела лампа. Рабыня проксена в ожидании лежала на кровати.

— Радуйся, — сказала она, зевая. — Ты так долго был в андроне, что я чуть не уснула.

Соклею не хотелось извиняться перед рабыней, но не хотелось и ссориться с ней.

Пытаясь избежать того и другого, он спросил:

— Как настроение, Фестилис?

— Я уже сказала — мне хочется спать, — ответила та, но добавила: — Приятно, что ты вспомнил мое имя. — И улыбнулась.

Улыбка эта, вероятно, была всего лишь торгашеским ходом, однако все равно это было приятней хмурого лица.

— Вряд ли я тебя забуду, — сказал он.

Он помнил всех женщин, с которыми делил постель. Соклей вообще помнил много всякого-разного, но Фестилис необязательно было об этом знать.

Ее улыбка стала мягче.

— Как ты мило разговариваешь. Никто никогда не говорил мне раньше таких вещей. Большинство мужчин говорят лишь: «Разденься и нагнись», и никто из них никогда не спрашивает, как меня зовут, не говоря уж о том, чтобы запомнить мое имя.

При свете лампы на ее глазах внезапно сверкнули слезы.

— Не плачь, — сказал Соклей.

— Я даже не думала, что может быть так больно от чьей-то доброты, — пробормотала она и зарылась лицом в покрывало на постели.

Соклей услышал приглушенный всхлип и повторил:

— Не плачь.

Он опустился на кровать рядом с рабыней и неуклюже погладил ее по волосам. И все-таки продолжал гадать — не были ли ее слезы умышленными, чтобы выманить у него один-два лишних обола. Любой, имевший дело с рабами, гадал бы об этом. А еще Соклей очень хорошо знал, как рабы относятся к свободным людям.

Фестилис снова всхлипнула и сделала вид, что отталкивает юношу.

— Вот видишь, до чего ты меня довел, — сказала рабыня, будто это он был виноват в том, что она расплакалась. Хотя, может, в какой-то степени он и впрямь был виноват.

— Если хочешь вернуться в женские комнаты — ничего страшного, — проговорил Соклей.

Хоть бы она и правда ушла! Он устал, а рабыня все равно будет здесь и завтра. И Соклей тоже никуда не денется, потому что неизвестно, когда корабельный плотник сможет заняться «Афродитой». Или когда Менедем настолько пресытится сидением на берегу, что заставит нескольких моряков самих залатать торговую галеру, чтобы она смогла хотя бы дотянуть до другого, не столь переполненного полиса.

Фестилис резко повернулась. Теперь Соклей мог видеть ее лицо, и выражение этого лица его встревожило.

Рабыня покачала головой.

— Я не смею, — сказала она. — Кто знает, что Клейтелий со мной сделает?

По ее лицу вновь заструились слезы, прочерчивая в свете лампы блестящие дорожки.

Соклей наклонился и поцеловал ее. Если бы женщина его оттолкнула, он бы просто лег рядом и уснул. Но рабыня обхватила его руками, и тогда он сжал ее грудь сквозь длинный шерстяной хитон. Фестилис вздохнула, издав гортанный звук, и обняла его крепче. И снова Соклей подумал — а в самом ли деле она этого хочет. Но поскольку в нем поднималось возбуждение, теперь это его не очень-то заботило. Он залез рукой под ее одежду, рука скользнула вверх по гладкому бедру, к заветному месту между ее ногами. Там тоже все было гладким: рабыня спалила волосы лампой.

Прошло немного времени, и ее хитон лег на пол рядом с одеждой Соклея. Он стал целовать груди Фестилис, и женщина снова вздохнула, когда ее соски набухли, откликаясь на ласку. Соклей и сам почувствовал, как его тело отвечает на возбуждение, и, взяв ее руку, положил на свой член. Фестилис погладила его, опуская обратно.

— Давай, — сказал Соклей, — правь мной, как скаковой лошадью.

— Хорошо. — И она оседлала его.

Он сдерживал эрекцию до тех пор, пока женщина сама не наделась на его член. И когда Фестилис начала двигаться, юноша сжал ее груди и подался вверх, чтобы дразнить ее соски языком.

— Ах, — негромко сказала она и задвигалась быстрее.

В самом конце Фестилис запрокинула голову и издала негромкий мяукающий звук. Судя по тому, как она сжала его внутри себя, Соклей решил, что ее удовольствие было непритворным. Его руки стиснули мясистый зад рабыни, когда он выбросил в нее семя.

Она упала на него, теплая, мягкая, потная, и сам Соклей тоже был весь в поту.

Но потом, хотя он мог бы начать все по второму разу, рабыня слезла с кровати, взяла ночной горшок и присела над ним, широко расставив ноги. Послышался мокрый плюхающий звук, и она пробормотала:

— Ну вот, большое дело сделано, — пояснив Соклею, чем именно занималась.

— Я дам тебе полдрахмы, — проговорил он. — И вовсе не обязательно говорить Клейтелию, что ты их от меня получила.

— Спасибо, господин, — сказала Фестилис, потянувшись за одеждой. — Ты так добр. Для некоторых я просто кусок мяса, и их не заботит, что я чувствую.

Этой жалобе на обращение мужчин с женщинами было далеко до тех, которые Еврипид вложил в уста своих героинь, но все равно она прозвучала искренне.

— Не убирай ночной горшок, — попросил Соклей.

Воспользовавшись им, он тоже надел хитон.