Человек-землетрясение

Когда они остановились у ворот, перед ним предстал ярко освещенный замок Баррайсов. В большом зале, обставленном в стиле ренессанс с легким налетом английского благородства, с камином, напоминающим портал древнегреческого храма, за задвинутыми шторами двигалось множество силуэтов. Места для парковки возле широкой наружной лестницы были переполнены. Ни одна дорогая марка не была забыта, даже три «роллс-ройса» с их консервативными угловатыми радиаторами стояли, как на параде, среди сверкающих лаком машин. В одноэтажной пристройке вокруг длинного стола сидели шоферы и пили соки, кока-колу и чай. Боб заметил их через открытые окна.

Дядя Теодор давал прием Не из любви к общественной жизни, а для реализации новых сделок. После салата из омаров, устриц в шабли, куропаток в мадере с трюфелями и сморчками, картофеля и спаржи в сливках и мокко по-арабски господа удалялись в курительный салон, брались за гаванские сигары – «портагас» или «Ромео и Джульетта», утопали в глубоких кожаных креслах и были готовы совместно с Теодором Хаферкампом углублять экономическое чудо. После таких встреч в газеты направлялись сообщения о том, что заказы якобы сокращаются, будущее внушает опасения и новые переговоры о заработной плате неминуемо привели бы к серьезному кризису. На лестнице, у входа с колоннами, появился дворецкий Джеймс. Его, собственно, звали Эгон, но это имя было бы осквернением должности дворецкого. Теодор Хаферкамп переименовал его в Джеймса, поскольку хороший слуга должен носить именно это имя, заказал ему оригинальный старинный английский костюм дворецкого и использовал его в таких случаях, как этот прием. Все остальное время Эгон-Джеймс был садовником на холостяцкой вилле Хаферкампа в идиллических моренных горах под Вреденхаузеном.

– Молодой господин! – растянуто произнес Джеймс. На приемах он предпочитал даже английский выговор. – Мы не ожидали сегодня молодого господина.

– Меня что, должны ожидать в собственном доме? – грубо ответил Боб Баррайс. – Эгон, – провокационно назвал он его, – дайте Норберту Клеммеру двадцать марок. Он хороший водитель. – Боб остановился перед широкой двустворчатой дверью, через забранное решетками из кованого железа стекло которой был виден холл с зеркальными стенами и мраморными консолями, на которых стояли подлинные вазы из раскопок и римская голова без носа. – Я пойду в библиотеку, Эгон. Скажите моему дяде, что я его там жду. А то среди такого количества мумий я не могу справиться с зевотой.

Джеймс ничего не ответил. Полный достоинства, он исчез в одной из дверей холла. Боб пошел направо, бросился в библиотеке в кресло, закурил сигарету, закинул ногу на ногу и стал придумывать эффектное приветствие для дяди Теодора.

Через двадцать минут – старинные английские часы над камином тикали тактично, но достаточно громко – отворилась наконец обитая кожей дверь. Долгое ожидание разъярило Боба. «Он обращается со мной, как с просителем, особая честь – поговорить с господином Хаферкампом». Поэтому он остался сидеть и продолжал курить, когда дядя Теодор прошел к камину, обогнув кресло, как будто Боб испускал ядовитые пары.

– Итак, ты здесь, – произнес Хаферкамп воинственно.

– Да, это не мой дух…

– Это было бы и невозможно, духовный мир тебе недоступен.

– Спасибо, дядечка. Ты неисправим. «Наследовать достоин только тот, кто может к жизни приложить наследство».[4]

– В Каннах идет дождь?

Боб был доволен. Алиби работало четко.

– Ты хочешь сказать, что я приехал из Канн. Это верно – моя машина все еще стоит перед клубом «Медитерране». Я приехал поездом.

– Гельмут мне рассказал, как ты поступил с ним и его невестой. Как последняя скотина…

«Это хорошо, – подумал Боб. – Гельмут покажет, что я был в Каннах, Ева Коттман это подтвердит. Так что он останется один, наш славный Чокки, если его возьмут за горло. Ему придется раздобыть солидных свидетелей, которые подтвердят, что он был на Зильте».

Боб Баррайс широко улыбнулся.

– Не будем дискутировать о поведении, дядечка. Ты даешь прием? Кто из больших лоббистов на старте? Выстрел! Вперед, в Бонн! Опять госзаказы?

– Что тебе надо? – спросил в лоб Хаферкамп. В интонацию он вложил все мыслимое пренебрежение.

– Денег.

– Ни пфеннига. Работай.

– Это уже говорил фараон своим рабам.

– Каждый токарь, каждый мотальщик, каждый упаковщик на моей фабрике должен отрабатывать свои деньги…

Боб Баррайс кивнул. Губы его сомкнулись в узкую полоску.

– Ты оговорился, дядечка. Это моя фабрика! Я – Баррайс. Единственный и последний.

– Надеюсь, что последний. Ты разорвал последнюю волю своего отца… – слава Богу, это была лишь копия, оригинал находился в сейфе банка – и объявил своей матери, что ты этим убил отца. Теперь отцеубийца требует денег из состояния убитого. Я ожидал от тебя, несмотря на все слабости и коварство, больше вкуса.

– Тот, кто сидит на миллионах, может бросаться пфеннигами. Доктор Дорлах здесь?

– Да.

– Я хотел бы с ним поговорить.

– Новое свинство в Каннах? Говори сразу. Карточные долги?

– Нет.

– Аборт?