Человек в степи

Назначили меня бригадиром-полеводом. Должность почетная, понимаю, что государству требуется хлеб, работаю справно, но при случае выступаю на собраниях, як я о том читал, что в коммунизме люди будут жить чисто, среди цветущих садов, что теперь уже время заводить такие сады. Человек несколько из бедноты меня поддерживали. Подкулачники же пустили агитацию: дескать, голоштанцы и собственному хозяйству ладу не могли дать, и тут голосуют за самое пустое, на погибель колхозу. Так что от той бедняцкой поддержки даже вышел вред, бо начались разговоры, что повлазили в бригадиры злыдни и плануют садами разорить общественное хозяйство. Оттого и те, кто были за сады, прямо мне высказали: «Втянул ты нас, дид, в такое, что теперь совестно народу в глаза смотреть».

И домой явишься — старуха хлюпает: «Из-за тебя и от меня соседки, как от гадюки, отвертываются».

Обидно мне стало, что так меня поняли… С год молчал, но земля кругом такая ж голая, что прямо требует хороших лопаток, да перед хутором возов пятьдесят дичков, да черенков, да все расплановать аж до самого горизонту!..

Стал я опять доказывать, только теперь руководству. И словами доказывал, и экономически. Прямо скажу: хитрил и даже подлизывался. Приглашу колхозного председателя до себя, в собственный садок, посажу в холодочек и начинаю на глазах срывать по парочке «кальвиля снежного», «ранета рильянского», уложу их на билу тарелку, по краям оформлю «бельфлером желтым», докладу сверху «вергинское розовое» яблочко и подносю. Такая на тарелке красота — не объяснишь.

Председатель покуштует и говорит: «Верно, Евдоким Иваныч, дэ дило хорошее, и все ж таки теперь такая напряженная эпоха, что надо все силы бросать на хлеб, а не на фрукты».

Я бачу, что брешет. Дело не в эпохе, а в том, что вся Целина и сам председатель не приучены до садов и что деревья надо, як образование, вводить в обязательном порядке.

Перебыло при мне председателей четырнадцать душ… Первый, кто сказал, что фрукта — дело нужное, был председатель Василий Савельевич Гиленко. Уцепился я за него, вроде за якорь. Имел Гиленко великий авторитет, начал на собраниях разъяснять: «Что, разве цэ новая жизнь, когда хаты стоят без садов, як неприкаянные?» Люди соглашаются, а сами жмутся: «Может, ще подождем?..» Так Гиленко аж выругался. Прямо заявил, что берет ответственность на себя, и приказом послал меня за виноградными чубуками на Кубань, под Кущевку, в коммуну «Пионер». Нарезал я их десять тысяч, привез и стал высаживать виноградник вон на том краю.

Старики — раз послало их правление — работают со мной, но невесело посмеиваются и как-то пытают: «Объясни нам, дуракам, Евдоким Иваныч, почему бывший хозяин цэй земли, помещик Чернов, не сажал здесь виноградника? Чи не понимал своей выгоды?.. Эх, — говорят, — наверное, колхозные денежки кому-то дюже уж легко заробляются!»

При таких беседах возделали виноградники и стали коло правления сажать садочек. Утром придешь — скотиняка гуляет по посадкам. Повыгонишь — малые дети ветки ломают… И дети ж не виновны — они ломают, бо сознают, что мать за то не набьет, а похвалит. А то ночью кто-нибудь и из взрослых колхозников срежет вишневый стволик на кнутовище… После проезжает мимо, помахивает кнутом и шумит: «Гузий! Ты не сбрехал: с твоего саду, дывысь, польза есть!»

Богато было классовой борьбы!

Относились к посадкам скверно далее наши люди, бо от души считали, что цэ лишнее. Не буду брехать, раз я далее заплакал… Думаю: «Что за проклятый край — Целина! Чи я, садовник, им всем собака?»

Поддержали меня люди из отпускных красноармейцев. Говорят: «Дид! Ты держись. Хоть твое дело, как и нам кажется — ты уж не обижайся — вроде фантазия, но раз оно новое, держись за него!»

«Спасибо, — отвечаю, — за откровенность…»

А кругом по колхозам такое творится — что страшно. Там в собственном дворе убили парнишку, что написал в газетку, там обструганные занозы повогнали коням в копыта, перед тем як выезжать в поле, или колодец мышьяком отравили.

Тут я усомнился: «Может, правильно, не до садов в такой напряженный момент». Но сам мовчки продолжаю работать по всем правилам: весь садок планую по чертежу, в геометрическом шахматном порядке. Правда, недоставало научных книг. Было две новые и одна та, что батька-садовник купил в свои молодые годы и после передал мне по наследству вместе с бычком и сапогами…

— Евдоким Иваныч, и сейчас эта книга у вас?

— А ось, в шалаше, пожалуйста…

Он, согнувшись, полез в шалаш, и через минуту книга, размером с библию, вынутая из кипы других, была у меня в руках. Желтый переплет был из настоящей толстенной кожи, бумага пахла прелью, заглавный и титульный листы отсутствовали, но на ряде страниц отмечался 1805 год напечатания.

Я начал читать оглавление: «Горох Пиринейской и Венецианской и способ разводить сии горохи… Роспись домашним нашим деревьям, служащим по украшению садов…»

Дед Гузий стоял сбоку и, пощипывая бородку коричневыми пальцами, задумчиво говорил:

— За что люблю то старую книгу — что дает понятие о нашей жизни.

— Чем же?