Человек с горящим сердцем

Здравствуйте, дорогие родители! Волею сил, от меня не зависящих, я оказался снова там, где Вы меня видели в Москве и в Воронеже. Вам это, вероятно, уже известно. Мне подали заявление, в котором Вы, на предъявление Вам моей фотокарточки, меня не признали... Эта история с Вашим отказом грозит принять неприятный оборот. Раз Вы заявляете, что я не Ваш сын, мне предъявят обвинение уже по уголовному делу, по ст. 951, которая грозит 3 1/2 годами каторжных работ...

Федор так разволновался, что приписал на полях наивное:

Папаша, может быть, Вы меня не узнали, потому что пять лет назад у меня не было ни усов, ни бороды?

Теперь оставалось набраться терпения и ждать ответа. Время в тюрьме заполнял разумно. Читал, отсыпался за все свои бессонные ночи, а затем брался за учебники механики и английского языка. В тюрьме еще не наступила пора жестоких притеснений: позволяли навещать друзей в соседних камерах, устраивать диспуты. Вскоре Сергееву, любимцу тюрьмы, заключенные дали новую кличку— «Федя Громогласный». Федор громко протестовал против драконовских правил, ущемляющих и без того жалкие права арестантов и достоинство человека. Его голос слышен был на всех этажах тюрьмы.

Месяцы бежали за месяцами, а следствию не видно конца. Минула весна, настало лето, пожелтели и опали листья на березах, стукнули первые морозы, а отец все не присылал ни писем, ни спасительного признания в том, что на предъявленной ему фотографии действительно снят его родной сын.

Сперва Федор грешил на тюремную цензуру, а потом догадался: отец зол на него, непутевого, никак не может простить блудного сына, не пожелавшего стать «приличным человеком», его помощником. Но в душе Федора еще теплилась надежда: может, старик просто боится повредить ему своим признанием?

И Федор решил написать в Сурско-Михайловку. Как он раньше не сообразил?! Оттуда непременно откликнутся!

Милая сестра Дарочка, признай хоть ты меня, раз отец родной отказался и не признал. Но я на него не обижаюсь...

Над головой Федора сгущались новые тучи. Следствие умышленно затягивалось. Но сколько можно держать в тюрьме человека, не предъявляя ему обвинения? Подследственный жаловался на произвол и уже порядком надоел губернскому тюремному инспектору Блохину. Этот главарь пермских черносотенцев стремился расправиться со строптивым заключенным. Повод вскоре представился.

На стене камеры Сергеева красовалась надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Блохин не счел за труд стереть восклицательный знак и дописать угольком— «в тюрьме»! Инспектор ушел, а Федор продлил строку: «и на воле не давайте спуску кровожадным царским блохам!» Блохину доложили о дерзости острослова.

В тот же день Артема снова перевели в башню. Там уже сидел арестованный месяц тому назад Россохатский. Степана, с его чувствительной и поэтической натурой, тюрьма особенно подавила. Попал он в нее впервые. Федор всячески отвлекал товарища от невеселых дум, подбадривал его, но тот лишь печально смотрел сквозь решетку на октябрьское небо — то голубое, то затянутое снежными облаками. Иногда грустно мурлыкал сложенную им самим незатейливую песенку:

Тоскливо гляжу я на север далекий,
По полю Украины родимой бредя,
И мысленно вижу — сосновый, высокий,
Колышется бронзовый лес там, гудя.
Качаясь от ветра почти незаметно,
Немолчно шумит он и жалобно стонет,
Как будто бы плачет по-детски
Иль с небом далеким свой говор ведет...

Как-то на прогулке в крохотном дворике для «башенников» Сергеева окликнул знакомый девичий голос:

— Федя! Получил из дому ответ?

Он поднял голову и увидел в окне женской половины тюрьмы задорное личико.

— Ты, Клава? Наконец-то свиделись! — помахал он рукой Кирсановой. Эта пермская большевичка недавно тоже «села». — Молчат мои. А твое настроение?

— Терпимо... Привет от Оли Патлых. Она со мной.

Всю прогулку он разговаривал с Клавой, благо надзиратель попался из сносных.

У Россохатского появились признаки душевного расстройства. То был тих и молчалив, то начинал буйствовать. Федор как только мог успокаивал товарища. Но однажды Россохатский поразил его: