Человек с горящим сердцем

Но Федора Евстюнин бить перестал: никакого удовольствия! Тот пощады не просил, а только пугал надзирателя его же страхами:

— Воин царя Ирода, исчадие ада! Сатана по тебе давно скучает…

— Господь милостив, простит наши прегрешения… Кто, как не мы, обороняем его от нечестивцев? — неуверенно бормотал надзиратель.

С тех пор как Федор выжил в карцере «с конусом», Евстюнина объял суеверный страх. Чего доброго, выживет, выйдет на волю и отомстит.

В живучести Федора надзиратель имел случай снова убедиться. Когда Федор отказался идти на общую молитву, его вместе с молоденьким студентом зверски избили и бросили в карцер с полом, на котором были набиты сучковатые жердочки. Босиком не устоишь, да и лежать мучительно.

Студент был в глубоком обмороке. Тщетно Федор пытался привести юношу в чувство. Растирал виски, дышал на него, положил его голову к себе на колени… Но его собственные силы были на исходе. Как выдержать эти муки?

Прижав к себе изувеченного студента, Федор забылся.

Пришел в чувство от леденящего холода. На руках его лежал окоченевший труп.

ВОСКРЕС ИЗ МЕРТВЫХ

Утром обоих доставили в больницу. Федора фельдшер еле отходил, а о студенте составили акт: умер от воспаления легких. В тюрьме врача не было, сюда изредка приглашали доктора с ближних приисков. Поверив Жирнову и Калачеву, доктор подписал лживый акт.

Новое злодеяние садистов, загубивших молодую жизнь, облетело тюрьму. Политические обязали первого же товарища, вызванного на суд в Екатеринбург, сообщить о нем на волю, потребовать вскрытия тела и судебной экспертизы, поднять компанию в печати.

Весной о порядках в «Николаевке» зашумели газеты, в Думе выступили с запросами социал-демократы.

Начальство в «Николаевке» засуетилось. Из карцеров освободили всех заключенных, сорвали с полов жерди — изобретение Калачева, засыпали «конус», спрятали орудия пыток. Заключенные поняли: едет комиссия и палачей заранее оповестили.

Калачев и Евстюнин шныряли по камерам и мстительно цедили:

— Помните: комиссия за порог, а мы… Мы останемся!

Даже видавшая виды «палата лордов» охнула, когда в больничку доставили Артема. В скелете с потухшим взглядом его нельзя было узнать. Все тело в кровоподтеках и синяках, во рту незаживающие язвы и дыры вместо зубов. Федора терзала цынга, началась гангрена челюсти… Выживет ли? И все же глаза его блеснули жизнью, когда знакомые лица склонились над ним.

На третий день Сергеев зашевелился, а на пятый, увидев черную, исполосованную спину соседа по койке, прошамкал:

— Здорово тебя, Кабаков, разделали опричники… Ты ведь это, Гаврила Иванович? Сразу не узнать — так ловко плетьми расписали…

— Я-а… — прохрипел тот в окровавленную бороду и с трудом повернулся: —Никак, Ар… то бишь, Сергеев? Винсу, и тебе досталось.

— Не посчитались, гады, и с членом Государственной думы? — яростно помотал Федор стриженой головой. — Совсем озверели…

— С бывшим депутатом… — поправил его истерзанный арестант, подавляя стон. — Думу-то их величество разогнал. Неугодны стали речи избранников от рабочих да от нас, мужиков. А обещал свободу!

— Ты, Гаврила Иванович, все же покажись комиссии. Едет сюда…

— Ужо! — скрипнул зубами Кабаков. — Покажу свое мясо… А останусь жив — покажу тиранам кое-чего и на воле. Сочтемся!

Оба обессилели и умолкли. Опустив устало веки, Федор мысленно перенесся в родные Кабакову места, в его Алапаевск, на юг от «Николаевки», в Верхотурский уезд. В горнорабочем Алапаевске домны, неподалеку Салдинский и Шайтанский железоделательные заводы, Тягунские рудники. Тысячи рабочих, около пятисот большевиков — самая крупная на Урале партийная организация. Там Федор и встретился с Гаврилой Ивановичем, побывал в его избе — ее посещал и Яков Свердлов. Кабаков — хлебороб, выросший в пролетарском окружении, очень самобытный революционер. Правда, эсеровского толка, но заметно тянется к социал-демократам. На распутье… Человек действия, он сумел внушить мужикам Алапаевской волости идею свободы и социализации земли, стал их общепризнанным вожаком, был ими послан в Государственную думу. Сколотив еще в 1905 году сильный Крестьянский союз из тридцати тысяч своих единомышленников, Кабаков вошел и в Алапаевский Совет рабочих уполномоченных, поддержал со своими мужиками крупную забастовку горняков.

Федора всегда удивляло: как это откровенный атеизм и ярая ненависть к самодержавию не помешали Гавриле Ивановичу стать популярным у темных крестьян? Обычно они отвергали агитаторов, посягавших на религию и самодержавие: «Нам главное — землю взять. Бар и помещиков за милую душу турнем, а царя-батюшку и господа нашего милосердного не замайте!»