Человек с горящим сердцем

Кончилась бессонная ночь в гамаке. Тюремный колокол поднял Федора в шесть утра. Сложив одеяло и гамак, он кинул их в угол, но надзиратель заставил его переделать:

— Складывайте вчетверо, и аккуратнее. Ол райт!

А теперь — на середину камеры, руки по швам. Ждите нового сигнала.

Заключенных вывели в коридор, построили в шеренги, пересчитали и после салюта начальнику приказали спуститься в главный двор. Оттуда всех развели по небольшим дворикам. Там навесы, под ними обеденные столы. В другой стороне — умывальники, туалет и душ.

В семь утра — новый удар колокола. Узникам подали все ту же несъедобную кукурузу. Потом Федора в конторе сфотографировали и сняли отпечатки пальцев.

Неделя за неделей утомительной, однообразной работы на голодный желудок. Ежедневная уборка двадцати камер и длинного коридора — дело нехитрое, но тягостное. Весь день Федор мыл полы и параши, скоблил столы и табуретки, протирал оконные стекла, драил дверные ручки и замки, наводил лоск на тазики, кувшины и кружки, наполнял их свежей водой.

Напоследок убирал тот конец коридора, где была виселица.

Впервые попавший в брисбенскую тюрьму никогда бы не распознал место для казней.

Слева и справа вдоль камер — огражденные перилами проходы-галереи с пустым пространством меж ними. В конце коридора эти проходы соединяются невинным на вид мостиком. Над ним вделан в потолок массивный крюк. Спустив с крюка петлю, ее накидывают на шею смертника, стоящего на мостике. Поворот рукоятки — и мостик опускается. Приговор приведен в исполнение.

В двенадцать гонг к обеду. Заключенные расхватывают тарелки с жидкой похлебкой и крохотной порцией белого хлеба. «Черного бы ломоть!» — мечтает Федор. На час-другой ноющий от голода желудок успокаивается. В конце дня такой же жалкий ужин и унизительная процедура обыска. Вытряхивают ботинки, ощупывают каждую складку одежды. После этого арестанта запирают в одиночку. Заработано четыре пенса, если три из них не вычли за «леность» или «неповиновение»… Но и пенс — деньги.

Перед сном позволено почитать или написать письмо. Одно-единственное в месяц. Кому же его послать? Мини… Но о чем писать, если на воле о том важном, что подсказывает сердце, не было сказано ни слова? Лучше уж ответить Фросе или поблагодарить Екатерину Феликсовну за присланные книги. Он начал писать это письмо еще на воле, да так и не успел закончить.

Книги ваши я прочел. Есть таланты, которые не стареют. В 70 лет Бебель сохранил всю пылкость и страсть агитатора, какою он обладал в 25 лет. Он лишь прибавил к ней свою полувековую опытность. И Толстой до конца сохранил свой своеобразный и колоссальный художественный талант. Признанный академией Бунин — только жалкий школьник по сравнению с Толстым. Как тщательно продуманы у Толстого все детали каждого характера, вплоть до самых отдаленных и сложных душевных движений! Он знает старую Россию. Он певец ее. Он не испытал участи Горького — узнать мятущуюся душу современного, создающего революцию и созданного революцией человека… Горький идет вместе с ломкой старого, ненавидя это старое, но не охватывая нового во всей его совокупности…

В середине месяца заключенному, если он не осужден вторично, положено одно двадцатиминутное свидание. Федор стал гадать: кто же придет? Степанов из русского клуба, Наседкин или австралийские социалисты из местной рабочей газеты «Queensland Worker»? Скорее бы узнать, что делается на воле, во всем мире!

И был поражен, когда однажды утром надзиратель сказал:

— Иди в контору, на свиданье с миссис Андерсон.

Через две решетки, меж которыми похаживал надзиратель, он увидел раскрасневшееся лицо Мини:

— Том, дорогой Том! Зачем ты это сделал?

— Так надо было… После освобождения все объясню. Ты поймешь.

— Но чего ты добился? Все осталось по-прежнему! В другое бы время Федор рассердился. Но сейчас… Ведь так соскучился по всему, что говорило о свободе! Он очень признателен Мини за ее посещение, оно придаст ему бодрости и терпения. Он что-то говорил ей, не слыша себя и не вникая в слова. Хотелось смотреть на нее и говорить, говорить!

Двадцать минут пролетели быстро. Но оставшиеся две недели тянулись, как долгие годы.