Человек, которого нет

Отражение-тень догоняла, но я не мог ей сопротивляться, но вместо этого смирился с ее стремлением поравняться со мной и стал ждать, когда та ворвется в мое тело. Но, вопреки ожиданию, тень не вошла в меня, а побежала дальше, отражаясь в витринах точно так же, как и я. Теперь уже мне пришлось догонять ее. Я видел, как, спотыкаясь, падало мое отражение на асфальт, издирая брюки до дыр, а затем отряхивая руки от грязной черной воды, бежало дальше; за тенью, напротив того места, где падала она, падал я, точно так же издирая брюки и точно так же отряхивая руки от водной пленки. Мы были нереальной субстанцией, потерянной в реальности этого мира, и теперь мы боролись за выживание, показывая, кто из нас все-таки реален, а кто нет, будто бы проигравший мог раствориться, давая жить тому, кто окажется впереди этого «грязного» марафона.

Отражение остановилось, а затем остановился и я, вглядываясь в неразборчивый силуэт пиджака и измятой шляпы на голове этого проходимца, назвавшегося мной по чистой случайности. Он трогал витрину с той стороны точно так же, как я еще недавно трогал витрину в самом начале этого забега. Затем я, поддаваясь необъяснимой силе, стал повторять за своим отражением, трогая витрину так, как трогал он. Я не видел, как косились на меня люди с той стороны стекла – в магазине, – не осознавал их важность, реальность, и вообще их существование. Мне стало очевидно ясно, что между этим забегом лежит временной отрезок, смешавший меня со мной же, что я сейчас касался самого себя в том времени, когда я был в начале этого квартала и трогал себя, но только прошлого себя; теперь же я трогал будущего себя, себя, который будет на том месте, где я стою сейчас, но только чуть позже. Я видел свое лицо в отражении, но не видел себя тем, кем являлся в данную секунду. Запах гнили и земли снова мягко ударил в голову, словно удар подушкой в разгар алкогольной подростковой вечеринки. «Все не реально! Здесь только я реален, только я создатель, но не ты!» – тыча пальцем в стекло, говорил я, повторяя лишь движения моего визави, вспоминая, что еще сам недавно тыкал в витрину, ожидая, как тень тыкнет мне в ответ.

Желтые зубы, шероховатость которых я ощущал языком, истошно болели, нагнетая пульсирующую боль под самый корень, где тот связками впивался в основание десен, облачая их красно-розовым цветом, чтобы я мог видеть натуральный цвет крови у себя во рту каждый раз, когда вглядывался в зеркало. При вдохе ноздри медленно сужались, а при выдохе расширялись: и воздух имел плотность, которая по десятибалльной шкале варьировалась от трех до четырех; иногда воздух, конечно, достигал условной единицы в пять баллов, но только в том случае, когда мой мозг кипел, бурлящими пузырями слизи взрываясь, как волдыри, в моей голове, выдавая ошибки созданной реальности, и тогда казалось, что дышать в том понимании, к которому мы привыкли, уже нельзя, и тогда приходилось руками вдалбливать воздух. Как будто выковыривая его из бадьи с медом, я руками загребал вязкую жидкость, а потом пихал в себя, чтобы вкусить сладкую вязкость загустевшего нектара, собранного мелкими паразитами, которые, в отличие от нас, знают, что такое ходить строем. А потом, когда слезы выталкивали мед из глаз, я смотрел на светотень и думал: «Наверное, такой нектар употребляли боги, пуская его внутривенно».