Чего не было и что было

Остановится ли Адамович? Сейчас, насколько можно уловить его волю, он говорит: «Ну, и пусть так. Пусть тихий ветер разрушает жизнь. А тех, кто этого боится, надо предупредить, чтобы они к этой книге не приближались».

В самом деле, какая странная книга! Без малого две тысячи лет люди над ней бьются, — принимают, отвергают, соблазняются, утешаются, плачут над ней, смеются над ней, бегут прочь, — и снова возвращаются, снова думают — и никогда до конца не додумывают…

А что, если она не додумываема и даже недочувствуема, пока длится дление жизни? Розанов видел в этом ее чудесность, но и без веры в чудеса приходится это признать. Источник, невычерпываемый до дна, пока есть кому пить. И как источник никого не поит насильно, так и книга эта только всегда тут, для каждого. Ни малейшего долга нет перед нею: свобода уйти, забыть; и свобода опять вернуться. Не она и дает, — всякий сам берет, по своей силе, сколько может. Больше сила — больше возьмет, дальше прочтет. Еще больше — еще дальше. Думаю, Толстой по всей своей силе взял, не поленился. Много ли, мало ли, но ему во благо. Розанов захватил далеко; до такой страницы дочел, на какой останавливаться нельзя, — страшно. Он и завопил: не хочу так! Но не убежал, а начал дальше продираться.

Вернемся, однако, к докладу и к его автору. Не лично к нему: дальнейший путь всякого современного человека, подходящего к Евангелию так, как брал его Розанов и берет Адамович, — определен серьезностью его отношений, его интереса к этой книге. Если интерес случаен, так, «мимо проходил, горстью воду зачерпнул», — то и небольшое соблазнение не трагично, жизни не разрушит; напротив, легкая «тень вечности» послужит к ее приукрашению. Но если интерес серьезный и достойно-глубокий, если человеку действительно важно то, что он в Евангелии открывает (в докладе Адамовича мы все почувствовали серьезность интереса), — он на второй странице не остановится; непременно заглянет и на третью, чего бы ему это ни стоило.

Один сибирский мужик сказал: «Небо-то что? Небо в рост человека».

Так и Евангелие: тоже в рост человека. Много имеешь — много оно тебе и откроется. Но не по закону справедливости; по-иному. Ведь там и такие слова написаны: от имеющего мало — отнимется и дастся тому, кто имеет много.

КОМПАС

Когда я что-нибудь говорю, я стараюсь сказать это с посильной точностью и ясностью. И ни разу еще никто мне так не ответил. Мои противники (левые и правые, христиане и «атеи») сразу впадают в состояние тяжкого раздражения; и тогда уж перестают следить не только за ясностью речи, а подчас и за ее связностью, и за смыслом [53].

Причин этого раздражения я не знаю — да и не доискиваюсь. Все мы пишем не друг для друга, а для читающих нас. Для них-то я и забочусь о ясности. Для них я сегодня и хочу сказать несколько слов о том прямом пути, который живая часть эмиграции ищет и, конечно, найдет. Я остановлюсь только на одном из его признаков, на одной определяющей черте. Но и тогда будет ясно, что это не путь современных наших «левых» (потерявших волю к борьбе), и уж, конечно, не «правых» (волю хотя бы и не потерявших).

Сами «левые», возбужденно мне возражая так и не сказали ничего прямо об этой своей «воле к борьбе» (с большевиками). Может быть, не сказали от возбуждения, а может быть, потому, что и сами не знают. Не отдают себе отчета. Следя внимательно, можно заметить, что все чаще произносят они слова, в которых уже отчета себе не дают. Слова те же, привычные, но содержание из них выскользнуло. А это признак тревожный.

Да что такое «левые»? Есть значение, которого из слова этого не вынешь. И мы, пожалуй, можем перевести его так: «левые» — «свободники». Думаю, даже знаю: сами левые против такого перевода протестовать не будут. Свободники. Борцы под знаменем, где написано «имя»… Рыцари прекрасной дамы. Не им ли первым лететь на бой с ее открытыми врагами и убийцами?

Говоря прямо: не левым ли, — свободникам, — быть первыми «непримиримыми» к таким душителям свободы, каких мир не видал? Не первая ли воля — к смертоносной войне с ними?.. Ведь это враги не только первые, но даже, реально, единственные; ибо хрустят-то кости свободы, сейчас, именно под ними…