Чего не было и что было

Кто-то спросил: почему кружок «Зеленая Лампа» занимается только литературой? Но «3. Л.» с чего бы ни начинала, всегда занимается всем: каждый доклад можно взять с любой стороны: литературной, политической или религиозной. Вот хоть сегодняшний доклад Г. Адамовича: он явно трехсторонен — Толстой, большевики, Евангелие. И вопрос о Евангелии в нем немаловажен.

Впрочем, религиозных вопросов и в «Зеленой Лампе» следует, по-моему, касаться с осторожностью. Такое время: темы эти сделались особенно ответственными, а эмигрантское наше общество продолжает тут пребывать в состоянии первобытного невежества, просто в безграмотстве. (Не говорю о «спецах» с чисто конфессиональным образованием.) Чтобы понять глубину неведения, достаточно послушать спор, внезапно возгоревшийся меж руководителями и главными сотрудниками «Дней» и «Поел. Нов.». Сухомлин, Милюков, Керенский, Скобцова, чуть ли не Кускова — все застремились «высказаться» по вопросу… религиозному. И уж действительно, высказались! О социализме и вообще о политике — не речь, там привычно, там все каждому, про себя, известно. Но вдруг рядом обнаружилась еще религия! Что с ней делать? И что она, пристегивается к социализму, или не пристегивается?

Сотрудники «Дней» из христиан, так сказать, «зарегистрированных» — держатся в стороне. Со своими услугами они появляются лишь в особо важных случаях. Может быть, и своими делами заняты: измеряют температуру ада или группируют тексты, которыми будут побивать «непримиримых».

Талин из «Поел. Нов.», тоже втравленный в спор, оказался (отдадим ему справедливость) тактичнее многих. Не посягая на рассуждения о вопросе, ему неведомом и неприятном, он лишь отвечал на вполне невинные, но немного наивные религиозно-социалистические выступления г-жи Скобцовой (это — новообразовавшееся туманное пятно, эсэсы), причем отвечал Талин недурно.

Наконец, на все это, пришел — Минор. Может быть, и неловко передавать, что сказал Минор, но уж очень художественно: целые 60-е годы восстали из тьмы былого… От всего своего народнического сердца удивился Минор: что, мол, тут такое? Религия? Да наука же объяснила… Вот, гром, например, и молния. Люди не знали, боялись, вот и была религия. А наука теперь объяснила.

Я не думаю, конечно, чтобы в «Зелен. Лампе» нашелся Адамовичу возражатель с громом и молнией. А все-таки предпочитаю сузить мои замечания насчет третьей стороны доклада — религиозной. То есть, я постараюсь не говорить собственно о религии, о вере, о христианстве, а только о Евангелии как книге, — в связи с некоторыми положениями докладчика.

Адамович находит что у Толстого отношение к Евангелию было особенное (и, м.б., исключительно верное): Толстой будто бы брал его не толкуя, просто как написано. Не противиться злому — не противься, подставить левую щеку — подставляй. Толстой пытался по Евангелию (по «написанному») жить, однако ему это не удавалось. По слабости? Нет. Адамович думает — потому что по Евангелию вообще нельзя жить. Не такова книга. Толстой дошел лишь до первых отрицаний: отрицаний государства, культуры, искусства, науки, половой любви (т. е. и семьи), всякого насилия (даже над мухами). А если бы он все додумал, дошел до конца, — то понял бы, что эта книга, — Евангелие, — отрицает и разрушает самую жизнь. Без остатка.

Первое положение, будто Толстой не «толковал» Евангелие, — надо устранить. Очень толковал. Ведь он выбирал из «написанного», одно брал, другое зачеркивал; даже соединял выбранные кусочки в одно, свое, Евангелие. Это ли еще не толкование?

Но Адамович, конечно, не о толстовском Евангелии говорит, а о настоящем. О нем, как о книге, зовущей прочь от жизни, разрушающей жизнь. Тут у Адамовича есть могущественный союзник. Это не Толстой, это Розанов (известного периода). Занимался он Евангелием неотрывно, с мукой, со страстью. Пытался прочесть не только то, что там прямо написано, но и сказанное косвенно. «Роль косвенного громадна везде, — говорит он. — А смеем ли мы сказать, что содержание Евангелия обозримо и наглядно, как прибор, поставленный на стол, что там нет косвенного?».

Какая сила пленительного соблазна заключена в этой книге в «униженных в божественности» зовах, — Розанов отлично знал. Случайно бросил взгляд на какой-то текст — и вдруг потрясен красотой: «Душа парализуется такой красотой. Перестаешь видеть. Как зачарованный. Ударенное сердце ничего не помнит…».

А любовь, — «тихий ветер»? Да, да, говорит Розанов, и от этого тихого ветра, «от разрушительной евангельской любви, горы повалились и сравнялись с долами…».

Выводы Розанова и Адамовича здесь сходятся. Но последние ли они у Розанова? Открыв, разрушительную силу Евангелия, он вдруг и всем соблазнам, и открытию своему, закричал: «Не хочу! Не может быть!». И с неимоверной музыкой стал проталкиваться еще куда-то — дальше.

В этой воле к «дальше» — весь вопрос. Нельзя останавливаться. Остановишься — зачаруешься, соблазнишься.