Чаткальский тигр

Над столом, вынесенным на середину помещения, горела яркая лампочка; за ним сидели Садовников, Шишкин, Музаффаров и Амир Равнак.

Файзулла Ахмедович сделал короткое вступление и предоставил слово самому поэту.

Поэт читал свои стихи на родном языке, потом на русском. Приятный акцент, с которым он произносил русские слова, придавал его речи особое обаяние. Ему восторженно аплодировали. Просили прочесть некоторые произведения, написанные им еще пять-шесть лет назад. И он читал те, что удавалось припомнить, радуясь, что люди, оказывается, знают и любят его творчество.

Ему задавали много вопросов. Спрашивали о писателях, его товарищах, интересовались, над чем они сейчас работают. И Амир Равнак рассказывал, что знал: о книгах, недавно вышедших в свет, о произведениях, еще только задуманных его друзьями, о своих творческих планах.

Домой они возвратились довольно поздно. Амир Равнак был чрезвычайно доволен встречей. Он без умолку говорил. Даже за ужином, набив рот едой, не переставал восхищаться парнями и девушками, с которыми ему удалось поговорить. И, наверное, проговорил бы до утра, если бы Файзулла Ахмедович не приготовил постель и не погасил свет, сказав: «Рабочий человек должен хорошо выспаться…»

Амир Равнак ворочался, кряхтел, то взбивал подушку, то натягивал одеяло до подбородка, то отбрасывал его в сторону. Заметив, что приятель уснул и сладко посапывает, он потихоньку встал, в нижнем белье проследовал, словно призрак, по комнате, подсел к столу и включил настольную лампу.

Файзулла Ахмедович приподнял с подушки голову, посмотрел на него щурясь и, что-то недовольно проворчав, отвернулся к стене.

Когда утром Файзулла Ахмедович проснулся, в окно в упор светило яркое солнце, а его приятель все так же сидел, сгорбись, за столом и торопливо строчил что-то на бумаге. Кто знает, ложился ли он?

— Э-э, братец, так совсем не годится, — сокрушенно проговорил Файзулла Ахмедович, качая из стороны в сторону головой.

Поэт резко обернулся. Его горячие глаза сияли. И весь он светился, будто впитал с утра лучи восходящего солнца. Взмахнув в воздухе зашуршавшей бумагой, воскликнул:

— Послушай, что я написал!

Солнце — божество! Предки так считали.
Вез милостей его они выжили б едва ли,
Солнце грело их, посылало свет —
Трудилось в одиночку миллионы лет.

Но забот прибавилось. И как ты ни вертись,
Без подруги верной ему не обойтись,
Без помощи ее — машин не оживить,
Без помощи ее — и ночь не победить,

И гении задумали изваять среди гор
Наперсницу ему — прекрасную ГЭС,
Пусть Солнце воспылает, устремляя взор
На красавицу земли со своих небес.

Во тьме непроглядной огни засияют
От любви их вечной, великой, святой.
Над Чарваком карнаи, трубя, заиграют,
Сзывая людей на торжественный той!..

XXV ЗДЕСЬ НАШ ДОМ

И впрямь шила в мешке не утаишь. Друзья прознали, что Караджан уже не холост, и в один из дней, когда к нему приехала Гулгун, неожиданно нагрянули.

— Хочешь не хочешь, а сегодня мы справим ваш той! — сказал Иван Шишкин.

— Ребята, той непременно справим. Только пусть Гулгун сначала окончит институт, — говорил Караджан, растерянно оглядывая друзей, набившихся в комнату.

— Той не помешает ей учиться, а на вашей свадьбе мы погуляем сегодня. Парни во дворе уже разделывают бычка, кровью которого окропим по обычаю ваш порог, — сказал Иван тоном, не терпящим возражений.

— Так что, дорогой, посылай-ка лучше машину за вашими родителями! — поддержал его Файзулла Ахмедович.

— Я за ними уже отправил микроавтобус, — вдруг заявил Никаноренко, пряча виноватые глаза от Караджана. — Наверно, через час-другой прибудут гости из Сиджака и Янгикургана.

— Так что, приятель, приготовься их встретить, — сказал Иван, хлопнув Караджана по плечу.

Весна уже была в разгаре. У подножий зазеленевших гор буйно цвели миндаль и урюк. Казалось, что эти вековые исполины купаются в бело-розовой, каждой весной их омолаживающей, волшебной пене. В воздухе витал легкий аромат. В палисадниках, в кронах деревьев жужжали, трудясь, пчелы.

Разровняли и полили водой площадку перед домом. Парни прошлись по всем квартирам, вынесли столы и стулья, составили их в ряд под молодыми тополями, ярко-зеленые и еще клейкие листья которых источали терпкий запах.

Затрещали поленья, охваченные огнем, в наскоро сложенной из кирпичей печи, задымилось, прокаляясь, в огромном казане хлопковое масло…