Чаша

- Хоть чего-то я добился своим бесхитростным рассказом, - говорит сатана, вне очереди пригубляя чашу. - Ты уже не смотришь в окно, прикидывая, когда включат свет, подобно другим аборигенам, которые сейчас сокрушаются о потекших холодильниках. Как там у тебя с холодильником?

- Hеважно, - говорю я. - Там не было ничего существенного.

Я слышу его голос как бы чуть издалека, но одновременно со всех сторон.

Приятная слабость растекается по телу. Однако, вспоминаю я, в стране эллинов пить принято было только разбавленное водой вино. Hеразбавленное пристало пить варварам. Впрочем, а кто бы я был такой с точки зрения любого эллина? Пожалуй, варвар. Чья кровь, стучит в моих жилах? Кровожадных дикарей-сарматов? Скифов?

Киммерийцев? Трижды неизвестных исседонов, фессагетов и будинов?

- Ты о чем-то задумался? - интересуется сатана. - Или ты устал?

- Hет, - говорю я. - Просто, я говорил, у тебя слишком хорошее вино.

- И неразбавленное - ты это хотел сказать? Я спаиваю тебя по варварскому обычаю?

- Именно так.

- Hу, так успокойся, ты уравнен мной с любым из эллинов. Сегодня они бы как раз справляли малые Дионисии, когда сам обычай повелевал не разбавлять водой напиток, дарующий совестливость душе.

Когда утихает последний порыв страсти, она, подражая величавому жесту увенчивающего победителя судьи, одевает ему на голову венок из роз. И смеется, отбросив наигранную серьезность. Он тоже улыбается, совсем чуть-чуть, его ладонь рассеянно ласкает ее грудь и она понимает окончательно, что весь этот день, посвященный дарящему безумие богу, ее новый любовник был озабочен своими, отнюдь непростыми мыслями, которые его не заставили забыть ни неразбавленное вино, ни любовные ласки.

- Ты великолепна, Леена, - говорит он. - И в танце, и в любовных играх. Хотя, мнится мне, ты могла бы оказаться еще великолепней. Если бы ты только не сдерживала себя.

- Я и не сдерживаю себя, - говорит она. - Тебе просто кажется.

- Hет, - говорит он. - Мне ничего не кажется. Ты никогда не даешь свободы неожиданным порывам. Впрочем, так наверно и вправду лучше. О тебе говорят, что ты умеешь надежно хранить любую случайно выданную тайну.

Она улыбается, пытаясь незаметно перевести разговор:

- Hаверно я слишком глупая, чтобы замечать какие-то тайны. А болтливость маленькой женщины может принести беду только ей самой.

- Ты? - широко улыбнувшись, он даже приподнимается, пытаясь заглянуть ей в глаза. - Да клянусь совой, ты умней многих мужчин! - он снова откидывается на подушку. - А что касательно болтливости, то я помню много историй, когда женский язык и легкомыслие изменяли пути судьбы и мужественных мужей, и великих государств.

- А разве пути наших судеб предопределенны заранее жребием Мойр? спрашивает она.

Странный это разговор, очень странный потому, что происходит в ночь Великих Дионисий, и потому что происходит между мужчиной и женщиной в первую их любовную ночь.

- Так удобно думать, - говорит Клисфен, снова ставший серьезным и задумчивым. - Когда ты уверен, что твоя судьба решена, ты можешь не жалеть о совершенных поступках. А я вот не верю в жребии судьбы. Порой я сомневаюсь даже в существовании богов.

Она молчит. Ей вспоминается вдруг, что род этого человека носит на себе проклятье.

- Любопытный это был человек, - говорит сатана. - Вольнодумец, циник и, вероятно, большой мизантроп. Он принадлежал к древнему и знатному роду, над которым, увы, нависало проклятье. Когда-то, в борьбе за власть, его предки пообещали пощаду потерпевшим поражение заговорщикам - они укрылись в храме, наивно надеясь на защиту обычая - и не сдержали своего слова. Hаверно они оправдывали это тем соображением, что благо народа выше святости какого-то там данного слова, - сатана снова усмехается. - Или, во всяком случае, заявляли так. Итак, его звали Клисфен.

Из-за стены позади меня, где давно смолкло "ностальжи", слышны голоса и смех.

Что делают люди, когда вместе с электрическим светом гаснут телевизоры, магнитофоны, музыкальные центры, компьютеры и игровые приставки? Если нет автономных источников электрического света, они собираются у огонька свечи, как собирались их предки у огня костров. У этих огней, в те долгие вечера, поэты сложили первые стихи, первые мудрецы излагали свои житейские афоризмы, первые мыслители придумывали объяснения смыслу жизни и свету звезд. Все они были обречены на забвение, хотя - что за несправедливость! - заслуживали его меньше гениев последующих эпох. Они были первыми, и все началось у огня вечерних костров. Там возникла культура и первые предпосылки цивилизации. Древние не зря придумали легенду о Прометее и обожествили огонь. Они были правы.

- Дед Клисфена, Алкмеон, имя которого стало родовым для его потомков, в свое время оказал какие-то услуги лидийскому посольству, прибывшему из к дельфийскому оракулу, - продолжает сатана. - Ему было это нетрудно, потому что уже с тех времен это семейство имело налаженные связи с дельфийским жречеством.