Час возвращения

Терпкое вино, отдающее запахом и привкусом коры, чуть сластило. Пробуя его, Кошкарь чувствовал, как слипались губы. Он поднял наверх полведра пахучей жидкости и, бережно неся на вытянутой руке, скрылся в доме. В даче уже пахло жилым — что за радость этот дух горящих поленьев, идущих из открытого зева камина! Он налил из ведра большой кувшин вина, поставил посредине массивного дубового стола. Сбоку, чуть позади горел камин, освещая комнату. Федор чувствовал его тепло, но это было чужое тепло, и он вздрагивал от него. Первый фужер мучительно не шел в горло. Он кашлял, содрогался всей телом от явно обозначившихся в напитке дрожжей. Но уже второй фужер прошел благостно. И, усевшись в дубовое кресло с высокой прямой спинкой, — старик говорил, что в нем удобно сидеть, оно помогает держать осанку, — Кошкарь пил, отвернувшись от камина. Пожалуй, не было на земле такого человека, кроме старика, к которому он был бы так привязан. Не то чтобы он любил его, душа Федора забыла, что такое это чувство, а привык, поверил, как верил только себе, не признавая никаких других авторитетов. Старик не мешал оставаться самим собой, не унижал, стараясь навязать что-то свое; хочешь делай то, хочешь другое, а то и вовсе ничего не делай. Бывали дни, когда Кошкарь болтался на участке и в доме без всякой работы, но старик не трогал его, а терпеливо ждал, когда пройдет у него бездельное настроение, и тогда уж его не удержишь. Может, по-другому все было, может, задним числом все это рисуется раем, но, по крайней мере, они хорошо ладили. В жизни нельзя без человека, который понимал бы тебя лучше, чем ты сам, Не обязательно, если это будет не брат, не сестра, не отец, даже не мать, а тем более не жена, жены в большинстве своем не понимают своих мужей. Для него таким человеком был старикан из этого вот сказочного домика, который построил и обустроил вот так он, Кошкарь, и от которого не мог отвыкнуть. И все тут сделано его руками. И этот дубовый стул с толстой цельной плахой-столешницей, и скамейки с конскими головками по концам — а ля рюс, — говаривал про них старикан. А стены, обшитые узорчатыми досками, и в каждой комнате свой узор! Они — из липы, и липовый щемящий запах все время присутствовал в доме, стоило чуть-чуть нагреть в нем воздух. А звонница с поддужными колокольцами — это чье рукомесло? Чем не собор Василия Блаженного? И маковки, и узорчики… Правда, он не стал раскрашивать, оставил, как есть, в серебристом цвете осины, из которой была поделана звонница. Он ходил по дому, ко всему прикасался руками, и они узнавали то, что ими было сотворено, и через них к его сердцу шло тепло. Тронул рукой колокольцы, они звякнули, не дружно, а сбивчиво и расстроенно, будто от испуга. Вернулся в зал. Дрова в камине сгорели. Ольховые угли темнеют скоро и рассыпаются в мелкий ползучий прах. Камин — это не его, это — чуждое. Эта черная, едва светящаяся пасть томила его душу. Что же с ним такое? Почему так неловко, неудобно ему сделалось в этом мире? Почему свою неприкаянность в нем он ощутил только сейчас? Он еще выпил фужер вина, как воду, и, покачиваясь, неуверенным шагом вышел из дома. В ранних зимних сумерках синел снег, лиловела тропа к сараю, и в его дверях как-то странно струилась, двигалась темнота. Кто там? Он включил свет — выключатель был на доме, и прямоугольник сарайной двери обозначился тусклой желтизной. Сарай был пуст. Он накладывал дрова на левую согнутую руку, когда впервые услышал голос. Голос был ничей, не походил ни на один из тех, которые он слышал когда-либо, но он раза два окликнул его. Он вышел из сарая, прислушался — тишина стояла над деревней, над лесом подслеповато мерцала звезда. На дворе маялся запах ольховых углей. Подбросил дров и снова сел за стол. Пил и со странной необходимостью ждал тот голос и не мог уже без него. И хотя он ждал, но когда услышал его, то вздрогнул и поледенел от испуга.

— Не пугайся. Я знаю, ты пришел ко мне умирать…

— Умирать? Вот никогда в башку не приходило. А пошто мне умирать? Что я, надоел кому?

— Сам себе…

— Постой… Так это ты, Илья Митрофанович? Что это я тебя не узнал. Голос какой-то другой, не твой. Ты что, старина, на меня в сердцах? Это мне впору зло на тебя… Бес тебя попутал. Проект камина в чьей голове родился? В моей!

Голос не отозвался. Кошкарь всячески старался вызвать его, говорил о своей преданности, верности, но голос молчал. Тогда Кошкарь снова налил и опрокинул согревшееся вино в рот и обратился к голосу с рвущимся изнутри его боли криком:

— Тебе и вина жалко… Да? А кто рвал ягоды? Кто закладывал вино?

— Нельзя быть таким мелочным, — он опять услышал голос. Но такой слабый, откуда-то издалека.

— Ах, мелочный! Я не раб и не хочу прислуживать. Никому! Я не раб.

— Ха-ха! — И голос опять надолго ушел.