Час возвращения

То ли от лесного воздуха, от меда диких пчел ли, от ягод, а может, и пора уже подоспела, Даша повзрослела и похорошела — у бабки Луши глаза повылезли от удивления — откуда что взялось? Жалела старуха: все, что связано для нее — кофты, свитера, — уже не годилось. Да и бог с ними, зато теперь-то уж найдутся глаза, которые не могут не заметить девушку, такую красавицу. Но Домаха по этому поводу высказалась так: «Ох и горюшка хлебнешь ты, Лукерья… Внучка-то, видать, в руках мужика побывала. В лесу там кто? Разные бывшие бандиты, известное дело, без креста, без совести. А в городе их мало? Проходу не дадут! Дашка, попробуй узнай, что у нее теперь в башке?»

— Да не каркай ты, — обозлилась обычно тихая баба Луша. — Что ты напраслину на ребенка? Помыслы у нее чисты.

— Без отца, без матери балуешь ее, укрепы не даешь.

— Да ведь взрослая уже! Самостоятельная. Сама себе укрепа.

— Все они ноне такие, самостоятельные. Глаза да глазки за ними. Я вот в оба глядела…

Накаркала-таки Домаха… Однажды в воскресенье застучали сапоги на деревянном крылечке. Птахой порхнула Даша к окошку, каштановую головку меж шторок, будто огонек, просунула, с лица вдруг сошла. А тут и несмелый звонок тренькнул.

— Бабушка, это ко мне, — выговорила с придыхом от волнения.

— Коль к тебе… — старуха не договорила, села на стул, да так и не встала. Глядела, как Даша степенно и важно, будто отсчитывая шаги, шла к двери, открыла не сразу — руки, кажись, запутались в железе замка. Из-за двери дошел до слуха бабы Луши торопливый шепот. Дверь хлопнула, закрываясь, но Даша вернулась одна.

— Где же он, гость-то?

— Пусть сапоги вымоет.

— Что же так-то? Обидится парень.

— А мне не обидно — сапоги до колен в грязище?

— Дождь-то какой!

— В казарму-то не войдет в таких…

Так бабка Луша, еще не увидев богом посланного суженого внучки, узнала, что он военный. И опять испугалась и обрадовалась сразу: солдаты, они ведь что — в городе жильцы временные. Но с другой стороны, не здешний, значит, увезет Дашу куда-нибудь подальше от их проклятого угла. Останется бабка одна, ну и пусть, какие для нее страхи? Умрет, все одно не оставят без дозрения лежать дольше положенного. Деньги у бабы на книжке, хоть и небольшие, но есть. А при них любой последнее для нее дело сделает исправно.

Снова робкий звонок. Вошел солдат. Баба скоро пригляделась к парню. Ничего вроде мужик. Пусть и лицом скуловат, зато в плечах крепок, глаза смотрят открыто, честно, даже немного смущенно. Без гонора, видно, из простой семьи. Из простой — значит не балованный, а это к любому кладу прибавка. Не по сердцу бабке Луше фамильная гордыня. А такие теперь на каждом шагу. Ломаного гроша не стоит, а тщится чем-нибудь да отклониться от простолюдина. Возьми ту же Домаху. Бородулина, как же! Сын в Москве мыкается с чудным портфелем, прозываемым «дипломат». А дочь в одном доме с областным прокурором живет… Вот и судит Домаха всех похлеще любого обвинителя.

2

Даша и солдат первого года службы Илья Никишин, бывший в увольнительной, встретились нынешней весной в заречном парке. Это был бор с высоченными бронзовоствольными соснами, увенчанными кудлатыми шапками вершин с затейливым подлеском из козьей вербы, калины, шиповника и ершистых можжевеловых кустов. В старину здесь обильно рос черничник, но теперь он вымолачивался множеством человеческих ботинок, туфель и сапог, и лишь кое-где по недоступным бугоркам поверх желтоватой подстилки мха пятнились его темно-зеленые блестящие лапки. Илья был стеснительнее трех своих друзей, вялой группой бесцельно блуждающих по естественно-прихотливым аллеям парка, и последним подошел к стайке девушек на круглой полянке, обрамленной кружевами цветущих кустов шиповника. Был уже вечер, от реки тянуло прохладой. На Даше ярко горела красная куртка с погончиками, туго перетянутая поясом. Воротник был лихо приподнят, открывая белую девичью ничем не прикрытую шею, и длинные концы его отогнуты. На ее продолговатом решительном лице темнели крупные карие глаза — то непонятно строгие, то насмешливо веселые. Руки, по-мальчишески сунутые в карманы, изобличали порывистость ее движений. Она выделялась среди своих подружек ранней самостоятельностью. Илья заметил это, как только они нечаянно столкнулись на круглой поляне. Его дружки с ходу бросились в атаку именно на нее, но были обескуражены и сразу же растеклись по аллеям с ее подружками, а Даша и Илья, в замешательстве стоя друг перед другом, остались тут же, на поляне.

— Ты что, — сказал он, испытывая невероятное смущение, — меня не боишься?

— Тебя? Уморил! Это ты меня боишься! Руки развесил, как перед старшиной.

Илье показалось это забавным, и он рассмеялся:

— Угадала! Черт его знает, почему я боюсь старшины и девушек? У ребят сколько знакомок в городе, а я все один да один. Почему это бывает? — спросил он, не заметив, как они рядышком пошли по пустеющей аллее в глубину парка. В стороне реки красновато блестел шар солнца, разбитый на куски темными стволами деревьев.

— Потому, — сказала она, — что ты тюха. Ужасно, когда солдат тюха.