Час волка

Я, вдохновленный свыше, как пророк,
В мой смертный час его судьбу провижу.
Огонь беспутств утихнет скоро:
Пожар ведь истощает сам себя.
Дождь мелкий каплет долго, ливень краток;
Все время шпоря, утомишь коня;
Глотая быстро, можешь подавиться.[8]

Он оторвался от книги.

— Ты знаешь, кто написал эти стихи?

Миша лишь отрицательно покачал головой, и тогда Виктор назвал ему имя поэта.

— А теперь повтори сам, — приказал он.

— Шее… Шех… Шейхспир?…

— Шекспир, — отчетливо произнес Виктор, и после этого он благоговейно прочитал еще несколько строк:

Счастливейшего племени отчизна,
Сей мир особый, дивный тот алмаз
В серебряной оправе океана,
Который, словно замковой стеной
Иль рвом защитным, ограждает остров
От зависти не столь счастливых стран;
То Англия, священная земля,
Взрастившая великих венценосцев,
Могучий род британских королей.

Закончив читать, он снова взглянул на Михаила.

— Все же есть на белом свете страна, где ученых людей не расстреливают, — задумчиво проговорил он. — По крайней мере, пока. Мне всегда хотелось побывать в Англии. Человек может жить там, оставаясь свободным. — Взгляд Виктора был мечтательно устремлен куда-то поверх головы ученика, в видимую только ему одному даль. — Там, в Англии, не сжигают книг и уж тем более не ставят к стенке тех, кто их читает. — Тут он, словно опомнившись, снова посмотрел на мальчика. — Да и что уж теперь говорить, сам я там не был и побывать там мне не суждено. А вот ты… У тебя еще все впереди. Если ты когда-нибудь выберешься отсюда, то отправляйся в Англию. Вот тогда и узнаешь, что это за «священная земля». Договорились?

— Да, господин, — кивнул Миша, еще даже толком не понимая, на что он с такой легкостью соглашается.

И вот наконец над лесом пронеслась последняя той зимой снежная буря, и на бескрайние просторы России пришла весна. Потом на землю пролился первый весенний ливень, и леса начали одеваться зеленым великолепием. Мише не давали покоя одолевавшие его все это время странные сны: он видел себя зверем, стремительно бегущим вперед, пробирающимся сквозь темное лесное царство. И каждый раз он просыпался в холодном поту, дрожа от ужаса. Иногда он вдруг замечал, что то на руках, то на груди или ногах вдруг начинает показываться и тут же прячется обратно под кожу густая черная шерсть. Время от времени начинали болеть кости, как если бы они когда-то были сломаны и теперь начинали срастаться заново. И всякий раз, когда ему доводилось слышать доносившуюся издалека перекличку уходивших на охоту Никиты, Виктора или Ренаты, у него неизменно перехватывало дыхание и непонятная, ноющая боль пронизывала сердце. Превращение еще только ждало его, оно приближалось, надвигаясь уверенно и неотступно.

Роды у Алекши пришлись на самое начало мая. В ту ночь она извивалась и пронзительно визжала. Павла и Никита все еще держали ее, когда при тусклом свете дрожащего пламени перепачканные кровью руки Ренаты приняли наконец новорожденных — сразу двоих. Миша успел мельком взглянуть на них, прежде чем Рената, шепнув что-то Виктору, завернула тельца в лохмотья; один из малюток появился на свет без левой ручки и ножки, его маленькое, безжизненное тельце было сплошь покрыто язвами. На шейке другого трупика темнела тугая петля пуповины, и у этого совсем крошечного человечка были заметны когти и волчьи клыки. Лицо Алекши блестело от пота, но она тут же беспокойно приподняла, голову и нетерпеливо зашептала:

— Кто? Мальчики? Да? У меня мальчики?

Миша отвернулся и пошел к двери, прежде чем Рената успела ей ответить, а вслед ему теперь неслись безутешный плач и стенания Алекши. В полутемном коридоре он лицом к лицу столкнулся с Франко; тот грубо отпихнул мальчика в сторону и тут же заспешил прочь.

На следующее утро, когда взошло солнце, два спеленутых трупика отнесли в Сад. «Это Сад, — пояснила Рената, когда Миша спросил у нее об этом, — Сад наших покойных малюток». Путь туда оказался недолгим, не больше полумили, если идти к югу от белокаменного дворца.