Час Самайна

Он прошел мимо трех серых семиэтажных домов, словно слитых вместе, отличающихся архитектурой, но при этом по­хожих, словно братья, резко выделяющихся среди малоэтажек- лилипутов, и вышел на площадь. Блюмкин внимательно смот­рел по сторонам, но пока не заметил ничего подозрительного. На Европейской площади, посреди неухоженной клумбы, был установлен гипсовый бюст Тараса Шевченко, сменивший на пьедестале памятник Николаю II. Здесь Яков собирался встре­титься с Левой Броницким, который мог пролить свет на со­бытия на кладбище, поскольку был не последним человеком в партии левых эсеров. 

Прошло полчаса, а Левы все не было, и Блюмкина это на­сторожило. 

«Лева человек пунктуальный, и для его опоздания должны быть сверхвеские причины. Не мог он не слышать о позавче­рашней стрельбе на кладбище. Он должен был быть здесь со словами осуждения действий Арабаджи и Полякова, а его нет. Выходит, Арабаджи действовал не самостоятельно, а имел на это полномочия — поэтому Лева не пришел. На меня объяв­лена охота... Посмотрим, кто кого! Больше стоять здесь нет смысла, да и опасно», — решил Блюмкин.

Следующая встреча у него была назначена через два часа на Софиевской площади, возле монумента-шпиля Октябрь­ской революции, с товарищами из партии анархистов. С рос­том и успехами армии батька Махно на юге Украины эта пар­тия все больше набирала вес и силу. Недаром большевики заключили союз с крестьянской армией батька Махно. 

Перед новой встречей Блюмкин решил немного прогулять­ся, выпить пива или кваса. Пройдя мимо заколоченного зда­ния Искусственных минеральных вод, он увидел возле дома бывшего Купеческого собрания, а ныне Пролетарского дома искусства, столики открытого кафе и подумал, что из-за желания товарища Раковского установить строгий контроль везде подобные заведения стали редкостью. 

Яков направился к столикам, предвкушая запотевший бо­кал знаменитого пенистого киевского пива завода на Подоле. Рядом прогрохотал трамвай, отправившись по Владимирско­му спуску на Подол. Показалась группа музыкантов. При виде их Блюмкин вспомнил, что сегодня воскресенье. Возле гости­ницы «Европейская», расположенной у подножия Владимир­ской горки, установили импровизированную сцену. Похоже, ближе к вечеру здесь будут читать агитки и исполнять музы­кальные произведения под политические лозунги. 

Блюмкин устроился за столиком, нетерпеливо махнул по­ловому и изобразил в воздухе бокал. Тот кивнул и исчез в па­латке. Тотчас из нее появился еще один половой с перекину­тым полотенцем через одну руку и бокалом пива в другой. Он неторопливо направился к Блюмкину, глядя прямо ему в гла­за. Нехороший, пристальный взгляд, который, казалось, го­ворил: «Смерть!» Блюмкин еще не успел оценить ситуацию, как его рука уже нырнула под пиджак и выхватила револьвер. Но поздно! Из полотенца полыхнул огонь, предвестник свин­цового шквала. Первые оглушительные выстрелы Блюмкин еще слышал. Он почувствовал, как раскаленные прутья протыкают его грудь, затем что-то взорвалось в голове, и свет для него померк.

Часть 2. В борьбе обретешь ты право свое!

 — 8 — 

Начало лета 1919 года выдалось в Киеве очень жарким и сухим Возможно, в этом были виноваты горячие речи, провоз­глашаемые перед жителями древнего города новой властью, установившейся в апреле. Но киевлян они не зажигали. Гораз­до сильнее действовал рост цен на продукты и массовое за­крытие мелких лавочек. Селяне прекратили везти продукты в город на рынок, так как их объявили мешочниками и при­меняли к ним жесткие меры военного времени. Непродуман­ная ценовая политика чуть было не парализовала торговлю в городе. Неоднократная смена власти в течение последних двух лет научила жителей молчать и ждать. Правда, неизвест­но, чего именно ждать, так как к каждой новой смене власти подходило выражение: «Из огня да в полымя». Молчать было разумно, потому что власть без репрессивного аппарата су­ществовать не может, как и репрессивный аппарат — без но­вых жертв, которые оправдывают его существование. Проще было подавлять, чем убеждать: словам уже не верили, а дела оставляли желать лучшего.

Неделя безветренной, душной, жаркой погоды превратила комнатку с глухим окошком на Батыевой улице в настоящее чистилище — не хватало только чертей-надзирателей, но и за ними бы дело не стало в то неспокойное время. Возвратившись из больницы, Женя допоздна просиживала на скамеечке в не­большом саду, примыкавшем к дому — к вечеру здесь было немного свежее — и с трудом заставляла себя идти на ночь в душную комнату. Ночевать в садике было опасно, так как по ночным улицам, несмотря на комендантский час, шаталось немало разного люду. Иногда по ночам раздавались выстрелы... А сколько кровавых историй ей пришлось выслушать в очередях или от всезнающих соседок!

Комнатка Жене нравилась. Из нее можно было сразу попасть в сени, а оттуда, минуя хозяйскую половину, на улицу. Это об­стоятельство было ценно тем, что когда Блюмкин ее навещал, то мог это делать незаметно.