Час разлуки

Алексей нашел начало, вернее, оно нашло его, неожиданно. Измучившись бессонницей, выпил еще одну таблетку и, когда мозг размягченно погружался в парное молоко сна, вдруг понял: начинать надо с коронации дочери Петра Елизаветы, когда все — и отец Суворова, строгий прокурор, и его будущий тесть, чванный князь Прозоровский, и сам он, тринадцатилетний, оказались в одном месте, у зимнего дворца Аннингоф. Где-то глубоко, за глазными яблоками, на внутренней стороне черепа, словно на кинополотне, с головной болью проступило название древней книжицы, «Торжественное вшествие Ея величества Елизаветы Петровны в Москву 1742 году» — из отдела редких книг Исторической библиотеки. И Алексей мучительным усилием разорвал густеющий туман и успел накарябать на листочке: «Елизавета… из Кремля… на Яузу…»

— Суворов! — Тимохин любовно вертел книжку. — О нем у нас не писали так давно, что только из библиографии можно узнать, когда это было! А между тем, сколько пишется и переиздается о Наполеоне, даже Чингиз-хане и Батые!

— Русский военный гений… — вставил Алексей в монолог друга.

— Нет, гораздо больше! — поправил Тимохин. — Представь. Нам пришлось бы рекомендовать наш народ какому-нибудь пришельцу из незнакомого мира и называть по одному представителю каждого дела: Пушкин, Ломоносов, Глинка, Шаляпин, Алехин… Суворов непременно явился бы одним из первых. В таких людях сосредоточено представление народа об идеале. В них отложены усилия и искания веков. Это ориентиры движения.

— Даже и для нас, малых, — заметил Алексей. — Помнишь, какими смешными мы были… Лет двенадцать назад… Что́ искали и где…

— Положим, не «мы», — быстро возразил Тимохин. — Ты, верно, был либеральным мальчиком, сочинял легковесные статейки.

— Нет худа без добра, — улыбнулся Алексей. — После того я уже бесповоротно шел к Суворову. И к самому себе. Мне и нужен был резкий поворот. Чтобы расстаться с собой прежним.

— И ты дал «Суворова». — Тимохин мечтательно глядел на бронзового полководца. — Он один из тех немногих, кто стал образцом личности и нормы для очень далеких друг от друга по времени и специальности людей. И заметь: его демократизм был ничем не похож на нередкое, увы, стремление завоевать, рискуя жизнью, так как ставка высока, расположение «пушечного мяса». Поэтам и композиторам, посвящавшим ему свои произведения, не приходилось эти посвящения уничтожать: в его походном ранце не пряталась императорская корона. Какой огромной властью был наделен! И ни разу не злоупотребил ею, не воспользовался для личного возвышения. Хотя его и подозревал в этом, загоняя в ссылку, Павел. Ведь он вел борьбу с верхами не для того, чтобы их заместить. Борьба шла у всех на виду. Она точно передавала народное мнение о паразитах, временщиках и тартюфах, которыми был так богат екатерининский век. Народ признал Суворова неподдельно своим. Таким он останется навсегда…

Алексей любил эти редкие минуты, когда Тимохин, словно очнувшись от спячки, задетый близкой мыслью, начинал говорить. Его не переставал восхищать — от студенческой скамьи и до седых волос — этот блестящий русский талант. Он слушал и наслаждался, не желая уже и прервать, остановить вспышку.

— А ум Суворова? — рассуждал Тимохин, листая страницы. — Обширный и одновременно резкий, емкий, проявляющийся только в необходимости. Это народный ум. Он сыплет пословицами, прибаутками, очень часто самодельными. Уклоняется от лобовой встречи с властью, но, обегая ее вокруг, показывает ей ее же глупость. Внешне покоряется и внутренне совершенно свободен! Вступает в союзы лишь с теми, кто разделяет его понятия чести и истины. Потешается, но так, что его невозможно поймать! Типично по-русски Суворов был мыслителем, не делая из этого философии. Вся она запрятана у него внутри дела. Но для того, кто захочет, всегда покажет связь, продуманность и глубину.

Он показал на эпиграф, избранный Алексеем к книге. Эпиграфом этим Алексей очень гордился. Живописцу, рисовавшему его портрет, Суворов сказал:

«Ваша кисть изобразит черты лица — они видны; но внутреннее человечество мое сокрыто. Итак, скажу, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю своего ближнего; во всю жизнь мою никого не сделал несчастным; ни одного приговора на смертную казнь не подписал: ни одно насекомое не погибло от руки моей. Был мал, был велик; при приливе и отливе счастья уповал на бога и был неколебим».