Час разлуки

Отец! Он галопировал, сцепив за спиной руки и уронив голову на грудь. Уже не только пальцы, а все его тело содрогалось, мучимое болезнью Паркинсона. И аллея тотчас же явила Алексею чреду умирания плоти: от наивного и доброго поручика, украшенного боевым «Георгием», к мужчине в расцвете сил, военному инженеру второго ранга, который называл Алешу плюгашом, таскал на сильной шее и вызывал благоговение новенькой, пахнувшей кожей кобурой и тяжелой литой командирской пряжкой и уже — ближе! ближе! — высокий и еще стройный подстарок в английской рыжей шинели у паровоза, провожавший Алешу из отпуска в Курск, в Суворовское училище; наконец, беспомощный старец с полупотухшим взглядом. Он медленно бежал через парк, неся в себе все прежние образы, словно некий неумолимый фотограф раз за разом вытаскивал из ванночки с проявителем снимки одного и того же лица через промежутки в двадцать лет. Исхудав до девяноста килограммов (таким он был только в плену, работая в каменоломнях), отец утратил сходство с медведем.

В маминой квартирке, в большой комнате с очень низким потолком, где от прежней, довоенной тишинской жизни остался лишь портрет прабабки, написанный маслом каким-то крепостным мальчиком, по преданию ставшим затем знаменитостью. Мудрейший долго приземлялся, подобно аэростату, переливаясь плотью в тонкой старческой оболочке. Он скатывался с низкого дивана, его обкладывали подушками, и вот уже гигантским младенцем, с подвязанным слюнявчиком, он принимался за обед. Ленин муж, как всегда, поражал отчима количеством съеденного, а Алексей с Колей опорожняли бутылку «Московской», вызывая неодобрительное мурчание Мудрейшего:

— Да вы стали настоящие пьяницы…

Он оживлялся только, когда разговаривал с ухаживающей за ним Леной, начинал вспоминать:

— Неужели забыла? Как я привез мешок продуктов? Да не может быть! Ведь голодали. Помнишь в тридцать третьем?..

— Папа! — корила его Лена. — Ведь меня еще на свете не было…

— Тьфу, черт! — виновато улыбался Мудрейший. — Это я тебя с Валентиной спутал…

После чая полагался домашний концерт, в котором участвовал Коля со своей молоденькой женой, Ленин муж, испускавший неуправляемые звуки чудовищной силы. Мудрейший рассеянно следил за ними и, казалось, отсутствовал. Сострадая ему, Валентина отзывалась из-за пианино:

— Николай! Ты нам споешь что-нибудь?

Теперь  е г о  просили спеть!

— А что? — слабо, даже с недоумением произносил он.

— Да хотя бы «Птичью свадьбу»…

Она взяла один знакомый аккорд, другой: «В лесу стоял и шум и гам, справлялась птичья свадьба там! Тир-лим-пам-пам, тир-лим-пам-пам, справлялась птичья свадьба там…» Когда-то это была коронная шуточная песенка отца. Мощный голос и дар характерного актера позволяли с блеском разыграть беззаботный мюзикл. Слушателю являлись грач-жених и невеста — утка с хохолком, курица, которая всю ночь мечтала, «как грач амурится», соловей, ревновавший утку, дрозд-остряк, любитель коньяка; танцевали вальс кулик и томная гагара, а затем — гвоздь номера, — отец исполнял с пением за чижика и невесту моднейший танец двадцатых годов: шимми-шимми.

Мадмуазель, прошу я вашей чести,
Шимми протанцуем с вами вместе…

Отец вздрогнул, дернулся, исчез туск в его глазах. Он приподнялся, тут же откачнулся на диван, но могучая рука Коли снова утвердила его на ногах. Он с надеждой оглядел всех, подался вперед.

Нет, даже не голос, а слабое дребезжание, в котором не угадывалось ни единой музыкальной ноты, вырвалось у него. С немой мольбой посмотрел он на Валентину, та взяла аккорд тоном ниже, Мудрейший снова не попал в такт, как в уходящий поезд, и вслед ему испустил жалобный и безнадежный стон. Он беззвучно плакал, колеблясь своим все еще большим телом. Коля и его жена отвернулись. И с приступом внезапной нежности, жалости и сострадания к отцу Алексей увидел, что плачет и отчим.

Они нашли друг друга, два старичка, и отчим повел отца к дивану.

— Ну перестань, Николай, перестань, — уговаривал его отчим, а Мудрейший бормотал в ответ:

— «Тир-лим-пам-пам, тир-лим-пам-пам… Справлялась птичья свадьба там…»

И уже не было ничего, разделявшего их: все соперничество отпало в этот миг, и тринадцать лет брака одного, и тридцать лет другого слились в единую и двойную нить жизни, которая, истончаясь, готова была прерваться.

Устроившись на диване, Мудрейший неподвижно сидел и, казалось, снова отсутствовал, был где-то далеко-далеко. И разговор, было потухший, постепенно затлел, вырвался и закружился над столом, как пламя, таившееся под пеплом. Мама вспомнила Смоленск и как отец прекрасно пел ямские песни: «Аль опять не видать доброй красной доли…», «Устелю твои сани коврами», «Ну, быстрей летите, кони…»

Она взгрустнула, помянув умершего в нежном возрасте сына, а там перескочила на детские годы Алексея, порадовалась тому, какой он был спокойный, послушный и какой одаренный.

— Вот только в любви не повезло, — вздохнула она. — Я уже и не мечтаю, что понянчу от тебя внука…